«Мы Сизифы между молотом и наковальней»

НАСТОЯЩИЙ МАТЕРИАЛ ПРОИЗВЕДЕН, РАСПРОСТРАНЕН И НАПРАВЛЕН ИНОСТРАННЫМ АГЕНТОМ T-INVARIANT, ЛИБО КАСАЕТСЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ИНОСТРАННОГО АГЕНТА T-INVARIANT. 18+

T-invariant продолжает проект, в рамках которого российские учёные и преподаватели на условиях анонимности рассказывают, как меняется их жизнь и их труд в условиях войны и тотального «закручивания гаек». В очередной записке признанная социальная исследовательница пишет, почему сегодня сложно участвовать в международных научных конференциях, чем опасен статус «независимого исследователя» и откуда черпают силы в нынешних обстоятельствах она и её коллеги.

Когда началась война, многие начали уезжать из страны. Передо мной тоже встал этот экзистенциальный выбор. Друзья-коллеги предложили уехать в страну, где они живут, и даже вместе с ребёнком. Это было бы спасением, но я не могла оставить маму. Её отношение к происходящему отличалось от моего даже не потому, что у нас разные политические взгляды, а потому что она дитя 1930-х годов, считающая, что нельзя ничего делать и говорить против, даже думать нельзя. И вдруг мамы не стало. Я поехала на конференцию, а у неё случился инфаркт. Наши разговоры уже в прошлом, но я понимаю, что для меня уже невозможно уехать и найти за рубежом своё место. В первый год войны — несмотря на то, что я не уехала по приглашению коллег и слушала маму, — я написала пять-шесть заявок на разные академические позиции. Где-то даже прошла в полуфинал, но было очевидно, что конкуренты имели преимущество. У меня нет книг на английском, что практически исключает международный наём. Потом я на какое-то время всё это забросила.

У меня было ощущение, что я весь 2022 год и половину 2023-го находилась в каменном мешке. Я называла это субдепрессией.

Но спустя время осмотрелась и убедилась, что коллеги и даже студенты продолжают участвовать в каких-то конференциях в то время, как я вообще перестала думать, что могу куда-либо поехать. В начале войны мы ещё активно сотрудничали с зарубежными партнёрами, но потом всё начало сдавливаться, сжиматься. Из-за банковских санкций стало невозможно оплачивать участие в совместной работе с зарубежными коллегами.

С другой стороны, личные отношения, конечно, остались. На излёте пандемии и вплоть до начала войны мы проводили большой международный опрос по нашей теме, и даже украинцы в нём участвовали. Но, когда началась война, когда мы были близки к публикации тематического номера одного авторитетного западного журнала, треть авторов (в том числе те, что из Украины и Литвы, а также британский соредактор) вышли из состава проекта. Приходилось всё равно крутить этот жернов, и я смогла найти коллег из Англии, Турции, Казахстана, которые не возражали против участия. И мы выпустили этот номер.

Весь этот бег в колесе создавал какую-то опору в жизни. Оказалось, что мы не полностью потерянные, что у нас есть дело, которое мы — как Сизиф камень — должны толкать в гору. Что у нас есть ответственность перед коллегами, авторами, исследователями. Тем более, что процесс производства у западных журналов очень долгий. На участие в BASEES (британская конференция по российским, постсоветским и восточноевропейским исследованиям. — T-invariant) я подавала заявку как «независимый исследователь». Это была заявка на основе моего исследования эмигрирующих из России, их нарративов, изменений в их самоощущении. В результате меня задвинули в секцию совершенно не по теме, но зато я познакомилась с коллегой из Франции, и у нас забрезжили совместные исследовательские идеи.

Толкая этот «камень» вверх, ощущаешь некий ритуал интеграции единомышленников, которые знают, что не уедут, хотя относятся к происходящему отрицательно. Некоторые из нас выходили на протесты, подписывали обращения, кого-то даже арестовывали. Был риск, что уволят, но в итоге не уволили. А потом пошла череда новых запретов: стало нельзя говорить о ЛГБТ. И вот в начале 2023 года в одном российском регионе, где у нас был проект (давно закрытый под давлением властей), какая-то женщина под явно выдуманной фамилией написала открытое письмо губернатору, ректору тамошнего вуза и ректору вуза, где я работаю. Она негодовала, что на сайте их вуза до сих пор есть мои прежние публикации, где написано, что гендер не бинарен. Я действительно писала это тогда, и любой нормальный учёный написал бы, но теперь это считается нарушением. В итоге на их сайте всё потёрли, а в моём вузе хоть и попросили не обращать на это внимания, всё-таки решили, что не станут больше меня назначать руководителем проектов.

А в том региональном вузе я персона нон грата: мне было прямо заявлено, чтобы я там даже не появлялась, что меня туда не пустят. Впрочем, я всё же решила попробовать прийти на выпускной студентов, у которых я вела занятия. Попыталась зайти через приёмную комиссию, но вахтёры сказали, что им велели не пускать меня. В итоге студенты вышли ко мне на улицу вместе сфотографироваться. Но стресс от такого кэнселинга я получила. А коллегу, который пытался помочь мне пройти, потом вызывали за это на ковёр — словно я террорист какой-то.

Год назад я решила, что надо мне всё-таки появляться на конференциях. Подала заявку на один международный семинар по своей специальности, и нас с моей соавторкой из Италии пригласили. Хорошо, что я не успела купить билеты: меня и там «закэнселили»! Дело в том, что организаторы семинара отнеслись с подозрением к тому, что я подаюсь как независимый исследователь. Они обнаружили, что я аффилирована с государственным российским вузом, ректор которого подписывал письмо за войну. Организаторка мне написала, что не смогут меня принять, потому что на пленарном заседании будет выступать коллега из Украины. Ещё она написала, что её маленький сын отдал деньги из своей копилки на аптечки для украинских солдат.

Коллеги из Восточной Европы, Великобритании, Германии, Израиля обратились с письмом в мою поддержку, но это не помогло.

Недавно меня «отменили» на ещё одной зарубежной конференции. Но намекнули, что если я окажусь недалеко, могу зайти: ведь организаторы не смогут у всех проверять документы. При встрече они принесли мне искренние извинения, очень уважительно отнеслись.

Так что в программе меня не было, выступить я не смогла, но участвовала в секциях, комментировала, задавала вопросы из зала, послушала новые интересные доклады, а главное — увиделась с коллегами и друзьями, познакомилась с молодыми исследователями из разных стран. Ощущение каменного мешка даже в таких ситуациях, когда тебя наполовину отменили, всё же немного рассеивается.

Скоро в другой стране будет мероприятие, но возникает тот же вопрос: указывать ли снова, что я независимый исследователь. И там будет ещё одна проблема: поскольку это известная советологическая тусовка, там явно будут в большом количестве «товарищи майоры». На конференциях за рубежом я не смогу произносить некоторые слова, потому что собираюсь вернуться в Россию. И ещё я опасаюсь дискредитировать моих информантов, тем более что сегодня возбуждают уже не административные, а уголовные дела.

Часто мы работаем с НКО pro bono. Грантов нет, но я даже не знаю, зачем мне сейчас гранты. Поскольку я работаю в хорошо обеспеченном вузе, нам выделяют финансирование.

Приятно, что молодежь вовлекается, что от студентов каждый день появляются какие-то новые запросы: то про пожилых людей, то про детей, то про инвалидов. И так всё как-то движется и мерцает. Люди при этом находятся в некотором шизофреническом состоянии. У меня есть студент, который пишет, что его увлекла тема НКО. Я ему говорю, что для этого надо подсчитать статистику. А он отвечает: «Ой, а это что-то государственное? Тогда я побаиваюсь». Вот так мы со студентами и живём — будто между молотом и наковальней. Они чувствуют, что в вузе происходит что-то интересное, вовлекаются в острые социальные темы. Но в то же время чувствуют себя уязвимыми.

Иногда я думаю: может быть, и хорошо, что я не уехала. Ведь многие мои студенты не могут уехать, и я должна оставаться здесь и как-то их поддерживать. Естественно, в аудитории приходится быть осторожной. Например, когда говорим про гендер, я не могу говорить про ЛГБТ. Но, тем не менее, я рассказываю про социальные конструкты в разных странах, когда девочку воспитывают как мальчика. То есть некоторые примеры всё ещё можно приводить.

Когда погиб Навальный, был какой-то особый подъём. Мы ходили к церкви и на кладбище. Может это прозвучит кощунственно, но смерть Алексея произвела на людей терапевтический эффект. Не сама смерть, а встречи на похоронах и отпевании. Ощущение было такое, будто ты вышел из трущоб в освещённое место.

Многие из наших, конечно, оказались в застенках и перенесли всякие незаслуженные испытания. Но мы продолжаем крутить жернова. И не только потому, что надо выживать, а потому, что есть миссия помочь таким, как мы, дожить до лучших времён. Иногда мы с коллегой-подругой это обсуждаем.