НАСТОЯЩИЙ МАТЕРИАЛ ПРОИЗВЕДЕН, РАСПРОСТРАНЕН И НАПРАВЛЕН ИНОСТРАННЫМ АГЕНТОМ T-INVARIANT, ЛИБО КАСАЕТСЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ИНОСТРАННОГО АГЕНТА T-INVARIANT. 18+
T-invariant продолжает проект, в рамках которого российские учёные и преподаватели на условиях анонимности рассказывают, как меняется их жизнь и их труд в условиях войны и тотального «закручивания гаек». В очередной записке исследователь одного из столичных вузов рассказывает, как непросто сегодня понять истинную позицию руководства и почему она больше не может обсуждать войну с коллегами.
Мой родной брат живёт в Украине, в 60 километрах от Киева. Он давно туда уехал, в 2013-м году, после того, как Навальный не прошёл в мэры Москвы. Когда началась война, он часто говорил: «Ну что вы, почему ещё не уехали? Вы же можете». Потом перестал, теперь всё больше: «Сиди. Молчи. Не надо лайкать мои посты, не надо в Фейсбуке ничего комментировать: тебя могут уволить».
У нас некоторые сотрудники (правда, уже в почтенном возрасте), активно высказывают в соцсетях своё мнение, ругают правительство, негативно комментируют ситуацию, которая сложилась со студентами, критикуют реакцию ректора. Но на это ориентироваться невозможно. Моя коллега говорит: «Ты на них не смотри: им всё можно. Они пожилые, у них статус, с ними уже ничего не будет. А ты с ребёнком — надо думать об этом». И действительно, если посмотреть — если коллеги среднего возраста сначала что-то писали, то сейчас, в основном, не постят ничего в соцсетях.
В университете мы политику не обсуждаем вообще. То есть мы пытались вначале это делать — страшно переругались. Потому что у нас в кабинете две дамы (я и моя подруга одного со мной возраста) и двое молодых ребят: девушка 30 лет и молодой человек 35. Я считаю, что они всё-таки немножко из другого поколения. Я молодой коллеге сказала: «Вот у тебя муж, ему придет повестка, и что?» Она ответила: «Он пойдёт». Я спросила: «Зачем? Вот у меня там брат, у меня бабушка из Украины. Зачем он туда пойдёт? Это чужая земля». Казалось бы, у них вся жизнь впереди, а они: там фашизм, нацизм, всё плохо, мы всё правильно делаем. В общем, говорить с ними бесполезно.
В итоге мы, проорав два часа, решили закрыть эту тему, и больше её не обсуждаем. Но это в начале было так активно, были такие стычки. Ещё со мной на факультете люди постарше работают, 65+. И тоже одна дама очень провоенно настроена, резко высказывается о происходящем. Хотя я с ней до этого хорошо общалась и не думала, что так всё сложится. Но опять-таки, это всё прошло, и мы не обсуждаем политику вообще. По работе общаемся совершенно обыденно, процессу преподавания это никак не мешает. Просто эти темы не затрагиваем.
Начальство — отдельный и странный вопрос.
На заседании кафедры, например, говорят: «Мы победим! Всё это нужно! Наше руководство знает, что делает». Но при этом в неформальных беседах из уст начальства проскальзывают фразы: «Ну, ты, главное, не пиши на сайте факультета, что Путин дурак, и всё будет хорошо».
Я думаю: «А что мне делать-то, а как мне себя вести?». Сразу возникает вопрос: в какую категорию отнести собеседника? Можно с ним что-то обсуждать или нельзя? Что человек думает в реальности — непонятно. Потому что в официальных речах одно, а в разговорах между собой другое или всё переводится в шутку. Невозможно разговаривать, когда над темой смеются.
С ректором ещё сложнее. Все мероприятия, которые он проводит, очень похожи на советские. Мы ходим пару раз в год на концерты для сотрудников, это бесплатно, ректор приглашает оркестр консерватории или другие коллективы. И все мероприятия начинаются очень пафосно, как во времена СССР. Всё время говорится, как всё у нас хорошо. Встали, похлопали. Но ректор совсем далёк от народа. Например, в нашем здании в холле разные категории лифтов: на факультеты и в ректорат. И лифт в ректорат объединён с одним из факультетов. Лет пять назад ректор ездил вместе со студентами, и с ним можно было поздороваться, он тебе отвечал, всё было по-человечески. После ковида он уже не ездит в общем лифте, его возят только на служебном, и машина подъезжает к служебным дверям. Возможно, тогда он боялся заразиться. Потом, когда студенты устраивали антивоенные акции и пытались ходить в ректорат (в новостях это даже было), он явно баррикадировался. Лифт просто не останавливался: кнопки были выключены, а с лестницы вход на этаж был закрыт, стояла охрана. Хотя там находятся и общеуниверситетские организации — то есть не факт, что люди шли именно к ректору. Но это в 2022-м было, а сейчас опять уже можно пройти в ректорат, охранник только спросит, куда идёшь. Всё вернулось на круги своя.
Со студентами мы практически политики не касаемся. У нас же все-таки естественные науки, но иногда дети что-то говорят: «Вот вылетим — в армию, наверное, пойдём». Я отвечаю: «Лучше не вылетать, сейчас не та ситуация». То есть иногда я всё-таки хоть как-то высказываю своё мнение. Активно сейчас никто не выступает против войны, но когда все началось, у нас уехало достаточно много молодых сотрудников. На некоторых кафедрах, где было много молодых мальчишек, уехало процентов 50. Потом некоторые вернулись.
Когда мальчишки 30-летние уезжали, в личной беседе замдекана недоумевал: «А что они уехали?! У них же есть бронь!». Институт действительно предоставлял всем бронь, молодые люди могли её оформить. Замдекана считал, что это глупо: как они будут там, в чужой стране? Тут на хорошем месте доцента сидят, три раза в неделю на работу ходят с отличной зарплатой, и всё есть: студенты, работа и бронь. Он говорил вполне доброжелательно, без обиды, что уехали. Мне кажется, это искреннее непонимание причин и мотивов. И сотрудников, которые вернулись потом, взяли обратно. Наверное, они оформляли отпуск, и теперь они работают как ни в чём не бывало опять на тех же должностях. Хотя много и тех, кто не вернулся.
У студентов не было такого оттока. Был такой момент: у нас практика на юге страны, и когда им в первое лето объявили, что мы туда направляемся, десять человек из двухсот взяли академ и сказали, что не поедут. Сейчас они не могут продолжать обучение, пока не прошли учебную практику. Продолжают сидеть в академическом отпуске. В этом году я не знаю точно сколько отказов, но, вероятно, порядок такой же.
Практика проходит, в принципе, далеко от военных действий. Но родители, наверное, опасаются. Я сама не отпустила бы своего ребенка на территорию, близко расположенную к зоне конфликта. Там периодически что-нибудь рядом взрывается. В прошлом году там был инцидент: что-то прилетело достаточно близко, и студенты запаниковали. Но все преподаватели сказали: «Пока вы под нашей ответственностью — ничего не делаем. В учебный процесс взрывы не входят. Пока команды нет, вас это не касается. Отставить панику».
К тому же заменить учебную практику нечем. Попытки были, но у нас очень много студентов, намного больше, чем у других вузов. Есть, к примеру, на Урале полигон, куда возят студентов из Уральского университета. Но он рассчитан максимум на полсотни человек, а у нас одновременно почти на порядок больше вывозят, два курса. Их просто физически некуда деть, поэтому они пока не знают, что делать. Во время пандемии практику заменяли на видеоуроки, ребятам показывали виртуальные маршруты. Сотрудники университета тогда ездили специально снимать их. И один год студенты провели вот так, дистанционно. В принципе, можно и дальше так делать. Другое дело, что при изучении любых наук о земле студент, не державший в руках образцов, не станет хорошим специалистом. То есть это будет совершенно ущербное образование.
Сейчас у нас меняется весь учебный процесс. Мы же отказались от системы «бакалавр-магистр», и надо переходить на новые учебные планы с 2025 года — свои, собственные. И там тоже будут всяческие изменения. Наверное, не очень приятные, не очень удобные нам, преподавателям: вместе с аспирантурой студенты будут десять лет учится. Для мальчиков это, наверное, даже хорошо: получается, они заканчивают ближе к 30 годам. А как это будет чисто технически, чему мы будем их учить лишние полтора-два года, пока не очень представляем.
Некоторые студенты активно говорят, что закончат бакалавриат и уедут поступать в магистратуру в другую страну. Раньше такого не было: они хотели остаться тут.
До войны мы ездили на разнообразные конференции. В этом году должны были поехать в Прагу. И если в предыдущие годы, во времена пандемии, организаторы предлагали дистанционную форму, то сейчас уведомили, что русским нельзя участвовать ни в каком виде. Но, мне кажется, это именно специфика страны. Потому что, скажем, польский институт. Он хоть своим сотрудникам и запрещает, но мои коллеги с поляками коллаборируют, статьи совместные публикуют, личные контакты сохранились пока. Ведь данные для статей были собраны ещё до войны.
Основная проблема, на самом деле, в том, что мы тут все реально не свободны. Что мы должны всё время фильтровать собственную речь и речь наших детей. В школе, где учится мой ребёнок, нет активного прессинга, все учителя там занимают антивоенные позиции. А вот в других школах очень активно пропагандируется СВО: письма воинам пишут, рисуют открытки в поддержку, куда-то ходят.
У наших друзей в Петербурге мама работает воспитателем в детском саду, где перед выборами устраивали мероприятие «Выборы в садике», выбирали «нашего президента». То есть промывание мозгов — с детского сада. Вот это меня очень тревожит. Супруг говорит: «Ладно, мы же дома расскажем, как всё на самом деле». Я отвечаю: «Ты это дома скажешь, а ребёнок где-то повторит, и тебе прилетит». Но муж почему-то считает, что всё в порядке.
Как мы справляемся с тем, что происходит, эмоционально, чтобы не разряжаться? Сложно. У меня иногда паника начинается: всё плохо, ужасно. Но я путешествую, хожу в зал. В зал, кстати, со мной девочка ходит, она говорит: «Если б не тренировки, я бы, наверное, с ума сошла от происходящего». Она каждый день ходит на велосипед, фитнес и говорит, что только это спасает, чтобы как-то держать себя в норме. Ты просто отвлекаешься, абстрагируешься. Я тоже стараюсь абстрагироваться, не думать о том, что происходит вовне.
16.08.2024