«Если бы кто-нибудь увидел, что студенты пишут в своих работах, нас бы всех посадили»

НАСТОЯЩИЙ МАТЕРИАЛ ПРОИЗВЕДЕН, РАСПРОСТРАНЕН И НАПРАВЛЕН ИНОСТРАННЫМ АГЕНТОМ T-INVARIANT, ЛИБО КАСАЕТСЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ИНОСТРАННОГО АГЕНТА T-INVARIANT. 18+

T-invariant продолжает проект, в рамках которого российские учёные и преподаватели на условиях анонимности рассказывают, как меняется их жизнь и их труд в условиях войны и тотального «закручивания гаек». В очередной записке преподаватель медиакоммуникаций одного из уральских вузов рассказывает, как педагоги и студенты приспосабливаются к новым реалиям и почему руководство школ и вузов находится в постоянном выборе между компетентными и лояльными сотрудниками.

В феврале 2022-го я был руководителем службы PR и маркетинга вуза. Когда началась война, пошли разнарядки со всех сторон: давайте поддержим наших мальчиков, то опубликуем, сё опубликуем, конкурсы писем каких-то дурацких проведём. Вуз пытался пройти по лезвию ножа, чтобы и разнарядку выполнить, и нормальность не утратить. Это поддерживало меня морально, но через полгода после начала войны мне пришлось уйти с этой должности. Случился скандал с одним антивоенно настроенным преподавателем, и я не захотел поддерживать руководство, которое решило выдавить неугодного человека. Пытался решить проблему конструктивно, четыре раза разговаривал с начальством, но мне было сказано, что я сам приложил руку к этой ситуации. На это я ответил, что в таком случае мне не стоит быть руководителем пресс-службы и положил заявление на стол.

Главные новости о жизни учёных во время войны, видео и инфографика — в телеграм-канале T-invariant. Подпишитесь, чтобы не пропустить.

Я хотел перейти на ставку преподавателя на кафедре, но заведующий сказал, что они не готовы предложить трудовой контракт и что это решение политическое. Впрочем, как оказалось, я «предатель родины» только для руководства университета, тогда как есть ещё руководители образовательных программ, которым нужно, чтобы кто-то часы закрывал. Поэтому они приходят ко мне и говорят: «Слушай, ну давай, а? Пожалуйста, как-то постарайся, прочитай нам по ГПХ». Деньги там копеечные, прав никаких, работы много, но работа приглашённого преподавателя приносит определённое удовлетворение, ощущение самореализации.

Я понимаю, почему люди не могли себе позволить так же, как я, взять и уйти. Куда они пойдут? Я хотя бы практик, могу быстро переключиться, найти себе другую работу. Многие коллеги сейчас себя чувствуют заложниками, когда невозможно оставаться полностью самими собой. Хотя в самом начале войны было по-другому. Я знаю тех, кто подписывал все петиции, в том числе большую антивоенную петицию. Мне было важно посмотреть, один я такой среди коллег или нет. Некоторые из них вынуждены были уехать. А некоторые пишут мне: «Слушай, давай встретимся, пожалуйста, я больше не могу».

Система образования всегда строилась наполовину на энтузиазме и наполовину на системе менеджмента. Люди сами пытаются сохранить куски российского образования, которые им ещё подвластны. Но, находясь в этом абсурде, они не знают, что делать с собой. Как, собственно, и я: у меня нет возможности уехать куда-нибудь за границу, вывезти семью.

Очень важно знать, что вы не одни. Поскольку я занимаюсь медиа, не касаться политики невозможно. Работы, которые мне присылают студенты, в этом смысле отдушина.

Но если бы кто-нибудь узнал, что студенты пишут, нас бы всех уже давно посадили. Они мне даже писали потом: спасибо, что я хотя бы на ваших парах смогла написать то, что думаю, больше это негде делать.

Война сейчас стала просто фоном: не может человеческая психика так долго находиться на пределе. Но происходят события, выбивающие у людей остатки почвы из-под ног. Смерть Навального мы обсуждали только с некоторыми коллегами, потому что люди приняли стратегию не видеть того, что происходит. А как им иначе существовать?

Печально ли мне от этого? Ну, конечно, печально. Когда на корпоративную почту приходит призыв собирать средства «для наших ребят в Украине», это никак в моей голове не укладывается и через два с половиной года с начала войны. С другой стороны, я пытаюсь поддерживать связь с уехавшими. Но некоторые из них вообще тему России для себя закрыли, потому что так психологически проще. Один знакомый следит преимущественно за политикой Израиля, пытается интегрироваться в израильское общество. Другой коллега сначала получил ставку в одном из университетов Казахстана, теперь, кажется, переехал в Черногорию и преподаёт в Свободном университете. Даже коллеги, которые в Берлине купили квартиру в ипотеку, говорят: если бы мы знали, что так тяжело будет, мы бы в России остались.

Я хочу быть частью академического мира, но понимаю, что сейчас нет никакого смысла искать академическую работу в России, потому что не знаю, что с этим делать. Чуть лучше живётся тем, кто работает в научных лабораториях: изучаешь что-то там своё, какую-нибудь поведенческую экономику и в целом как будто находишься в герметичной условно-безопасной среде. Впрочем, и там не всё так гладко: сейчас очень сложно публиковаться в международных журналах, имея аффилиацию в России, люди получают много отказов.

Утешаюсь я тем, что мне нужны студенты, что я не в кино «28 дней спустя», что вокруг меня не зомби, а живые ребята, которые чего-то хотят, хотя их будущее поставлено под большой вопрос. Я их прошу рассмотреть возможность поступления в зарубежную магистратуру: возможно, это лучшее сейчас вложение, если у родителей есть возможность помочь. Лучшее, чем квартира.

У студентов нет семьи, нет социального капитала, который страшно потерять, поэтому большинство из них свою ситуацию как трагедию не воспринимают, и я их ни в коем случае не виню. В начале войны многие из них присоединялись к протестам на улицах, но сложно жить два года в состоянии мобилизации. Ребята говорят, что не хотят страдать, и я вижу, что так работает стратегия избегания. Они привыкли к тому, что у родителей может быть своя позиция, а у них — своя.

Актуальные видео о науке во время войны, интервью, подкасты и стримы со знаменитыми учёными — на YouTube-канале T-invariant. Станьте нашим подписчиком!

Я согласен с тем социологическим видением, что общество у нас стало более поляризованным, расслоенным, и в этой почти шизофренической ситуации (с постоянным выбором между тем, что кажется правильным, и тем, чего требует ситуация) люди учатся по-разному моделировать своё поведение. Они раскладывают свои действия по отдельным полочкам, в разных ситуациях демонстрируя разные стратегии коммуникации, и студенты в этом не исключение. Можно, конечно, предположить, что такое приспособление — признак взросления общества. Это не означает, что оно автоматически становится лучше и добрее, но становится в каком-то смысле более ответственным перед собой и другими людьми. С другой стороны, сложно говорить о взрослении в смысле развития, потому что вынужденная гибкость в коммуникативных стратегиях — инструмент всё-таки выживания, а не развития.

Но в развитие (или, по крайней мере, в сохранение накопленного) всё-таки хочется верить, пускай это и наивно. Я лично не участвовал в неформальной научной самоорганизации в условиях войны, но меня радует, что такое есть. Для этого, наверное, нужно случайное соединение какого-то количества людей на одной площадке с готовностью высказываться. У меня, например, есть коллега, которая всё время говорит: давай что-нибудь придумаем, в смысле выйдем за пределы двоих. Однако меня это ставит в тупик. Внутренне я согласен, но что делать не знаю.

Есть и другой момент, говорящий мне о внутреннем стремлении к развитию. Я недавно сделал в отношении себя открытие, триггером которого стала смерть Навального. Я понял, что два года пробыл в анабиозе. Когда началась война, я поставил себя на паузу, отключив систему желаний и мотивации. Но выяснилось, что я всё же чего-то хочу.

Хочу работать со студентами-историками, с менеджерами или (в рамках майнора) абсолютно со всеми. Кстати, историки — это особая категория. Они могут не постесняться назвать одного преподавателя мизогином и украинофобом. Даже если они непосредственно не страдают от этого, для них важно обратить на это внимание.

Мы говорим с ними о разных тонких этических вопросах, о том, что называется причудливым термином «новая этика». Обсуждаем движение #metoo, условную чернокожую русалочку, ведь всё это так или иначе предмет медиа и связи между тем, что люди смотрят, и тем, что они поддерживают. Мы говорим о селективной экспозиции и опросах, которые проводились ВЦИОМ, о корреляции между поддержкой войны и невысоким уровнем образования. Хотя как вообще доверять данным опросов сейчас, я не понимаю.

Недавно меня снова позвали в магистратуру прочитать одну лекцию. Руководство узнало и запретило это. Для меня это стало сигналом о том, что пора заканчивать. Я отказался от всех курсов, которые ещё не успели начаться. Да, я люблю работать со студентами, но так продолжаться больше не может. С одной стороны, потому что не хочу подставлять коллег (а им и так тяжело — они внутри системы). С другой — потому что это унизительно. Ну что ж, теперь академическая работа в России для меня окончательно завершена.

Глядя на поведение руководства вуза, создаётся впечатление, что у них вся жизнь — какая-то игра с нулевой суммой. Ты либо пан, либо пропал. Отсюда такая решимость в действиях: между лояльным и компетентным выберут лояльного. Те же, кто ближе к культуре, постоянно находятся в состоянии выбора между совестью и необходимостью.

Пример — мероприятия военно-патриотической направленности. Люди, которые их организуют, для галочки могут поставить какой-то номер типа «за наших мальчиков» в случае, если товарищ из чиновников скажет, как это важно. Но они стараются этот номер максимально запрятать внутри программы. Такая вот двойная бухгалтерия в коммуникациях. И цинизм как защитная реакция, но он возможен только тогда, когда существует критическое восприятие реальности.

А ещё мне недавно довелось поработать с 10-м классом в школе спального района. Там открыли профильный класс по медиакоммуникациям, которые в будущем детям пригодятся практически в любом дисциплинарном поле.

Когда мы дошли до проектной работы, то пришлось разговаривать с директором школы о разнарядках, понимая, что школа ещё менее свободна, чем университет. Мы прямо ей сказали, что не можем поддерживать войну, и спросили, что она думает. Ее первая реакция: «Мы поддерживаем все, что делает министерство, мы сделали две доски в память выпускников, погибших в Украине, мы полностью солидарны с государственной и национальной политикой». А потом она поняла, что мы сейчас встанем и уйдём.

Вот он — торг между тем, что нужно говорить вслух, и желанием не упустить людей, которые помогут ей выстроить нужную программу. И она нам выдала следующую конструкцию: «Хорошо, давайте мы с вами, пожалуйста, договоримся о том, что вы будете вести все дисциплины и даже запланируете любые проекты, но если министерство пришлет указание, от которого мы никак не увернёмся, то мы сами возьмем на себя груз его исполнения». Мне кажется, что это очень смелое решение, потому что сейчас очень тяжело усидеть в директорском кресле. А другого директора, из известной гимназии, вынудили уволиться, потому что она не пустила на «разговоры о важном» товарищей, которые пришли с СВО поделиться житейской мудростью с детками. Правда, за это пришлось заплатить тем, что оттуда ушла половина коллектива, школу уничтожили.

Но я верю, что наступит момент, когда станет публично известно, кто прав. И тогда и у детей возникнет не этот характерный для нас, взрослых, когнитивный диссонанс, а возможность получить непосредственный доступ к реальности, как мне кажется.