T-invariant продолжает проект, в рамках которого российские учёные и преподаватели на условиях анонимности рассказывают, как меняется их жизнь и их труд в условиях войны и тотального «закручивания гаек». В очередной записке доктор физико-математических наук из Приволжского федерального округа рассказывает о кадровых проблемах, сложностях с финансированием российской науки и массовом абстрагировании от войны.

Главные новости о жизни учёных во время войны, видео и инфографика — в телеграм-канале T-invariant. Подпишитесь, чтобы не пропустить.

Из-за того мощного шока, который случился в феврале 2022-го и во многом ещё продолжается, у многих создаётся впечатление, что в вузовской жизни резко меняться должно буквально всё. Признавая всю серьезность происходящего, хотелось бы в большей степени сосредоточиться на более длительных процессах и на том, что в меньшей степени поддается быстрым изменениям. 

Начать можно с того, что изменения — это то, что вузам и научным учреждениям нашей страны свойственно последние 20 лет, и они идут непрерывно. Как это выглядит изнутри? В основном организационные изменения реализуются через объединение-укрупнение, «оптимизацию», изменение форм управления, вовлечение университетов в крупные проекты. Так прошли общефедеральные конкурсы исследовательских и федеральных университетов, конкурсы повышения конкурентоспособности, проходил процесс создания «передовых инженерных школ», неоднократно менялись образовательные стандарты. По этим программам вузы получали дополнительное финансирование — как правило, в размере от 100 миллионов до 1 миллиарда рублей в год. Участие в них приняли сотни вузов, и все сколь-нибудь значимые попали в ту или иную программу. При этом каждый очередной министр порождает очередную программу.

Финансирование номинально, конечно, выросло, но по-прежнему остается низким в сравнении с развитыми странами, да и с временами СССР. Помогли ли как-то эти деньги? Научно-образовательная среда весьма инерционна, и, на мой взгляд, существенных изменений с точки зрения методов преподавания, тематики научных исследований не случилось. Попытка массово переделать существующих людей и лаборатории под «приоритетные» направления совершенно очевидно проваливается. Потому что перед нами «старые цирковые лошади», обученные определенным фокусам, и сбить их с этого пути тяжело.

Создать новую лабораторию реально, но желательно делать это с нуля: этого специалиста отсюда, то оборудование оттуда — это очень большие затраты и это сложно. Правда, что многие из новых или модернизированных образовательных программ, лабораторий, которые создавались в ходе этих проектов, до сих пор функционирует и есть результаты. Но число принципиально новых, устойчиво работающих лабораторий невелико. В 2010-е годы существенно (экспоненциально) выросло число публикаций, что, правда, не означает такого же роста числа значимых результатов. При этом резко выросли отчетность, бюрократизация, а горизонт планирования сократился до 1-3 лет. С 2020-х годов число публикаций перестало расти и нереализуемость линейных моделей непрерывного роста стала очевидной для всех.

Кадровая проблема в вузах по-прежнему остается острой, хотя доля молодёжи несколько выросла, а ветераны стали легче уходить на пенсию. Пенсии, нужно сказать, ежегодно индексировались для неработающих пенсионеров, а с 2025 года будут индексироваться и для работающих. По оплате труда, «в теории» (по так называемым майским указам), научно-педагогические работники должны получать зарплату, как минимум в два раза превышающую среднюю по региону. Хотя в реальности непосредственная полная ставка доцента лишь немного превышает однократную зарплату по региону. Бухгалтерии и кадровики вузов научились ловко играть ставками и усреднениями для того, чтобы выдать наверх нужный результат.

При избрании на научно-педагогические должности люди подвергаются конкурсным процедурам. Конкурсы в вузах проходят очень по-разному, многое зависит от научной дисциплины и от наличия хотя бы какой-то минимальной реальной конкуренции. CСтремление избираться для работы на полную ставку есть не всегда, поскольку зарплата невысокая, а нагрузка чрезмерна. Например, молодые учёные тех специальностей, которые имеют выход на практику и заработки, редко соглашаются работать в качестве преподавателя, даже на полставки. Четверть ставки для молодого кандидата наук – лучшее, потому что он хочет заниматься другими интересными и более оплачиваемыми делами. Обычно молодой специалист может заработать больше доцента или профессора, занимаясь программированием или работая в сфере частных услуг. Делается это вне университета, хотя и в вузах можно получить свой грант или участвовать в общем бюджетном гранте, работая в каком-либо проекте, как правило, прикладной направленности.

С прошлого года вновь поднялся вопрос о переформатировании системы высшего образования в связи с «отказом» от Болонской системы, в которой, по большому счёту, мы и не были. Планируется ликвидация уровней бакалавриат-магистратура в нынешнем виде с возвращением, по сути, к более дифференцированному специалитету. 

Иногда спрашивают про Китай. Сам по себе Китай, конечно, сильно изменился в отношении его видимости на мировой научной поляне, числа научных работников, студентов и добился резкого роста внутреннего финансирования этой сферы.

Однако я не вижу, что для нас Китай стал образцом и партнером, не наблюдаю, чтобы кто-то у нас стал вдруг отправлять статьи в китайские журналы. Авторитет по-прежнему высок у европейских и американских изданий и конференции из «недружественных стран», престиж журналов Nature или Science не уменьшился, хотя появились даже ограничения в виде не-рекомендации публикаций в журналах открытого доступа издательства Elsevier.

Но в целом научный мир (по крайней мере, в области естественных наук), для россиян свободен и интернационален на уровне отдельных учёных, хотя на уровне организаций, некоторых грантовых и информационных систем ограничения или сужение доступа проявились. И, хотя Российская академия наук в отчётности все больше опирается на отечественные РИНЦ-ВАК, полноценный научный выход по-прежнему измеряется международными публикациями.

В России образование и наука уже долгие годы не в приоритете. Расходы на науку колеблются в районе 1% ВВП. Это крайне мало, в разы меньше, чем у научно-технических лидеров. При этом у государства всё ещё много денег, поскольку цена на нефть остается достаточно высокой.

Это правда, что в последние годы выросло число различных проектов, программ исследований и разработок, выросли количество и размеры молодёжных стипендий и грантов, но, на мой взгляд, государство совершенно сознательно сделало упор не столько на науку, сколько на её приложения с финансированием прежде всего прикладных разработок, желательно с участием промышленных партнёров.

Однако ощущение такое, что руководители сами поверили в миф, что за небольшие деньги, которые можно влить в бюджетные научно-образовательные организации, можно получить эффективные технологические решения и масштабировать их. Важно понимать, что у государства под рукой не так уж много предприятий и структур, которыми так же легко управлять, как бюджетными организациями. Тут проще назначать руководителей, говорить им, как надо жить, давать деньги и требовать отчётов.

Это легче, чем создавать реальную инновационную экономику и такие условия для предпринимателей, которые бы им позволяли внедрять новейшие достижения науки. Кажется, у Ричарда Флориды есть примерно такая мысль: не Стэнфордский университет создал Кремниевую долину, а талант американских предпринимателей и венчурных инвесторов, погружённых в определенную среду.

Основная видимая цель государства – новые продукты и деньги, полученные за них. При этом у руководителей нет понимания разницы между наукой и её приложениями, исследованиями и разработками. Специалисты, мол, есть, что-нибудь да придумают. Отсюда такое специфическое внимание к университетам. Есть и такое мнение: «мы можем всё купить — купить людей, купить технологии». Но современная система так не работает.

Настоящая драма в том, что в России, прежде всего в управлении, нарушены правила профессионального роста эффективной бюрократии и некомпетентные и малообразованные люди дорвались до власти, до принятия решений.

Часто можно слышать рассуждения о том, что произойдёт при уходе политического лидера. Я считаю, что у нас преувеличивают роль личности и чрезмерно много внимания уделяют специфическим особенностям её прихода к власти. А как же народ, объективные факторы, предпосылки и случайности? Возьмём 1990-е годы. Была попытка одновременного проведения политических и экономических реформ. Вторые, в целом, удались, поскольку эти реформы имели не только своих, пусть и заклейменных многими, продвигателей-управленцев, но и массовые движущие силы, их творили миллионы.

Люди хотели жить лучше и видели, что можно жить лучше. В результате появились экономические возможности открыть свое дело, рынок жилья, ипотека, фондовый рынок и кредит, конвертация валюты и условия для мобильности, разнообразные услуги. Состоялись массовая автомобилизация, телефонизация, а дефицит, очереди, блат на бытовом уровне, малый ассортимент товаров исчезли. Все это происходило в условиях чрезвычайно низких цен на нефть и другие экспортные товары, что, с одной стороны, ограничило возможности развития и привело к ряду тяжелых решений, а с другой — отступать было некуда и реформы были неизбежны.

А вот политические реформы в виде создания устойчиво работающих современных правовых демократических институтов с разделением властей пока что не состоялись. Здесь дело, видимо, как в отсутствии двигателей этих реформ, так и в массовом сознании. В 1990-е годы проходили различные выборы и политический выбор был. И какие идеи получали поддержку большинства, если не было особого административного давления? Отнюдь не реформаторские, правовые и прогрессистские, а скорее архаичные, примитивно-прикольные и просто безответственные. По опыту других стран процесс создания современных институтов, видимо, займёт десятилетия, если такая задача вообще будет поставлена. Правда, в отличие от девяностых, экономические реформы такого масштаба проводить уже нет необходимости. Также представляется, что основные группы интересов значительно лучше осознают, что нужно бы делать, но нужной концентрации «настоящих буйных», желаний и возможностей верхов и низов для перемен не видно, да и механизмы взаимодействия неясны.

Что же будет с образованием, университетами, наукой России? Здесь многое будет зависеть от настроения общества, воли руководителей и научных лидеров. Представляется, что «общего замысла» всё же нет — и развитие, в том числе технологическое и научное, идёт серендипно, методом случайного тыка. Та система, которая в единицу времени совершает больше попыток, оказывается впереди.

Поэтому важны свобода и разнообразие. Если фантазировать, то в науке нужно определиться с тем, что такое есть наука, поставить цели впереди показателей и обеспечить увеличение финансирования из разных источников не менее, чем в три раза. При этом ответственность за приложения науки переместить на корпорации через стимулы и создание реальной инновационной среды.

Существенным моментом в «светлом будущем» будет завоевание доверия. Завоевать его можно только конкретными шагами. Если говорить о науке и образовании, то речь идёт об осуждении и искоренении лжи, подлогов, имитации, недобросовестности: нет диссертациям на заказ, плагиату, ложному соавторству, организованным публикациям в мусорных журналах, фальсификации данных, играм со статистикой, липовой отчётности и так далее.

Актуальные видео о науке во время войны, интервью, подкасты и стримы со знаменитыми учёными — на YouTube-канале T-invariant. Станьте нашим подписчиком!

А высшему образованию нужны деунификация и дебюрократизация. Возможно, даже нет нужды увеличивать бюджеты вузов за счёт госсредств, но можно сократить число бюджетных студентов при одновременном снижении нагрузки преподавателей с расширением финансовой самостоятельности вузов, расширить их автономию. В качестве радикальной меры можно часть вузов распустить и собрать по новой, под новые цели, лидеров и методы работы. А разнообразному частному и корпоративному образованию должен быть дан зеленый свет при расширении возможностей платного образования. Нужны условия для людей с горящими глазами.

Полагаю, что претензий на исключительные долгоиграющие идеи в социальной сфере, по большому счёту, вообще ни у кого не должно быть. В связи с распадом коммунистического блока Фукуяма высказал идею о всеобщем движении к либеральной демократии. А сегодня он за это «получает», как говорится, по полной. Ибо всё оказалось неравномерно, одни взлетают, другие падают.

Я считаю, есть некий небольшой набор гиперуниверсальных вещей, которые живут относительно долго. Они существуют вне государств, вне религий и социальных систем. А всё более конкретное живет меньше. И с каждым веком длительность эпохи отдельного государства или доминирующей социальной идеи, в целом, сокращались. Сегодняшние «традиционные ценности» вчера были новаторскими, в том числе библейские. Поэтому я верю в эволюцию: всё меняется, текучи и ценности, и отношение к ним. Если изменения идут слишком быстро, это начинает отторгаться большинством, а если они вообще не появляются, то это загнивание и смерть.

Нет, на мой взгляд, и неизбежности, предопределённости. Когда я думаю о европейской культуре последних 100–150 лет, прихожу к выводу, что она построена на выборе и неоднозначности его последствий. Если выбор только один, то это несвобода и отказ от развития, заданная кем-то предопределенность. Однако такой фатализм может быть в головах, но не в жизни. При этом я вижу, что многие люди в России нетерпеливы, верят в чудеса и безапелляционны. В обществе доминируют такие слова, как «вдруг» и «никогда».

Всё это накладывается на происходящее. Надо сказать, что об СВО на работе мы практически не разговариваем.

Коллеги примерно представляют, у кого какие взгляды, они понимают, что большинство — вполне миролюбивые люди, у многих гуманные профессии врачей, учителей, в области различных услуг. Люди, как правило, не ангелы, но и не бесы. Но у них срабатывает некое отстранение, абстрагирование, восприятие ситуации как погоды. Война — это где-то не у нас, это какие-то непонятные и нехорошие люди хотели навредить или ещё что-то.

Тут есть масса психологических моментов, а в своих каких-то важных ценностях (если они существовали), люди, полагаю, существенно не изменились в какую-то другую сторону. Я полагаю, что роль пропаганды преувеличена, а постановка вопросов ребром более четко отражает внутреннюю сущность каждого. При этом вопросы субъектности, ответственности не обсуждаются, пассивность оправдывается безысходностью.

Запрос на мир трудно прочувствовать, поскольку у большинства жителей больших городов нет ощущения войны. Телевизор для них как идея стоит отдельно, он смотрится как отвлечённый фильм. А холодильник — материален и стоит отдельно: он вот у меня здесь, пока наполнен и работает. Понятно, что абсолютное большинство испытывает некоторые жизненные неудобства. Но сейчас это не связано так, как во времена СССР с количественными показателями — речь идёт о качестве, китаизации, изменении ассортимента товаров и услуг. А по отношению к продолжающимся убийствам люди абстрагируются: убивают, ну, так всегда убивали. Когда же это коснётся лично тебя, сына, брата, друга, отношение меняется, но такого не существует пока для абсолютного большинства.

Что касается молодёжи, то я бы не сказал, что все разъезжаются и разбегаются. Я вижу немало молодых людей, которые не столько политически убеждены в чем-то, сколько видят какой-то профессиональный ресурс, какую-то карьеру, и многие профессионально развиваются, занимаются вполне добротной наукой. В различных новостях часто говорят о кризисе, катастрофе, падении, и это уже не вызывает эмоций. Я пока что вижу общую ситуацию как некое погружение в болото. Конечно, трагедию переживают миллионы, но всё это локализовано, атомизировано и внешне не проявляется.

Многие вещи остались: европейский футбол, например, можно смотреть. Но даже частичное выпадение из мировой культуры, спорта, общественных организаций — всё это плохо. Унылость картины часто подчеркивают, казалось бы, незначительные факты. Например, нет трансляции новогоднего концерта Венского филармонического оркестра из Золотого зала Musikverein. Хотя я и не верю, что красота спасёт мир, важно чтобы культурный обмен развивался, культурный слой нарастал. Социальная эволюция всё же идёт, пусть и не прямолинейно. А существенные изменения начнут происходить, когда не только в отдельных странах, но и в мире в целом население начнёт уменьшаться, а просвещение будет эффективнее делать свое благое дело. Вот тогда придёт иное осознание причинно-следственных связей, и формы социальной агрессии человеческого рода как биологического вида станут более мягкими.

Поддержать работу T-invariant вы можете, подписавшись на наш Patreon и выбрав удобный размер донатов.