8 февраля 1724 года была основана Санкт-Петербургская академия наук и искусств, которую в Российской академии наук считают своей предтечей. Триста лет Академия находилась под давлением власти, сначала императорской, потом советской, а теперь — Администрации президента. За это время Академия пережила несколько ключевых трансформаций. Некоторые из них были похожи на хирургические операции, некоторые — на нанесение побоев. Но одним из главных ее инстинктов всегда было сохранение интеллектуальной силы путем сохранения самой себя. Иногда — ценой жертв, но чаще — ценой молчания.
Автор текста — Дмитрий Баюк, лаборатория SPHere (CNRS, университет Paris- Cité). Действительный член Международной академии истории науки. Член ассоциации «Независимый институт философии».
Начало 2024 года, юбилейного для Российской академии наук, было ознаменовано внезапной атакой на Институт философии РАН. Ее бывший вице-президент Алексей Ремович Хохлов написал в своем телеграм-канале: «В последние дни внимание СМИ привлекла полемика вокруг Института философии РАН с использованием лексики, которая (мягко говоря) не принята в научном сообществе». Хохлов дал ссылку на статью Андрея Ваганова в «Независимой газете», в которой автор задается вопросом: «Чем объяснить молчание Российской академии наук вокруг ситуации одного из ее ведущих исследовательских институтов гуманитарного профиля?».
«Полемика», о которой идет речь, сводится к тому, что философия в «стране победившего СВО», должна окончательно и бесповоротно стать «суверенной», а кто с этим не согласен, должен отправиться в Сибирь или на Соловки. Причем согласие или несогласие философов и, прежде всего, их руководителей надо контролировать при помощи полиграфа.
РАН решила благоразумно промолчать по поводу этой новой инициативы, оглашенной с площадки Российского новостного агентства, сохраняющего со времен СССР свое название ТАСС.
А еще 26 февраля 2022 года автор этих строк обратился к одному из членов президиума с частным письмом. Напоминая о довольно близком знакомстве во время совместного обучения на кафедре квантовой теории физического факультета МГУ, я, кроме прочего, писал:
«Я прошу Вас как Вице-президента РАН и от имени всего академического сообщества обратиться к Президиуму с инициативой проведения внеочередного заседания, на котором было бы составлено и подписано открытое письмо к депутатам Государственной Думы с просьбой о проведении внеочередной чрезвычайной сессии. В повестке этой сессии должно быть четыре вопроса: 1) о недопустимости ведения войны на территории иностранного государства, 2) о приостановлении боевых действий в Украине, 3) о недоверии правительству, 4) о создании комиссии по расследованию действий президента России в последние месяцы».
Я не получил ответа на это письмо. Молчание президиума РАН не помогло его руководству удержаться в своих креслах. Именно оно сделало риторическими вопросы Андрея Ваганова. Молчание Академии стало знаковым в преддверии важного юбилея.
Указ на салфетке
План первой в России академии наук и искусств первый российский император Петр I передал Сенату 20 (30) января 1724 года. Он до сих пор хранится в Архиве РАН и, честно говоря, больше похож на небрежно выполненную на салфетке домашнюю работу нерадивого ученика. Но это не помешало Сенату уже спустя неделю, 28 января (8 февраля) 1724 года на его основании издать указ о ее учреждении.
Некоторые из будущих первых академиков уже давно работали в России, некоторым предстояло приехать только год спустя. Первое их собрание состоится уже после смерти Петра I при его наследнице на российском престоле, Екатерине I, а фактическая работа и вовсе начнется лишь в 1726 году. Но важно не это. Важно, что Академия наук в России все-таки появилась.
Для большинства первых академиков родным языком был немецкий. Они приехали в недавно отстроенный и пока еще очень неуютный и холодный Санкт-Петербург ради высокого жалования, которое было им обещано, хотя и редко выплачивалось вовремя. Все они осознавали свой статус, недоопределенный и полупридворный, сильно ограничивающий их в возможности что-либо сказать, а чаще обрекающий хранить молчание.
Официально императорский статус и свой первый устав Академия получит только в 1747 году. В 1917 году она утратит его после низложения государя императора и впервые станет называться Российской академией наук, РАН. Вскоре после этого сильно изменится ее персональный состав, так как многие академики, не согласные с послереволюционными изменениями, покинут переживающую гражданскую войну страну.
После создания СССР Академия будет в очередной раз радикально реформирована, и в 1925 году на ее основе возникнет Академия наук СССР, которая послужит зонтиком для возникающих одна за другой академий союзных республик. Последней в их ряду станет Академия наук РСФСР, после долгих мучений образовавшаяся только в 1990 году, но тем не менее именно она, а не Академия наук СССР окажется после распада СССР правопреемницей и административной платформой для обновленной РАН, конвертировав некоторых из бывших академиков союзных республик, состоявших в АН СССР, в иностранных членов РАН.
Последнее радикальное преобразование прошло в 2013 году, через год после «украденных выборов» и возвращения на президентский пост Владимира Путина и накануне важных трансформаций самого государства, смысл и значение которых нам предстоит еще осознать в будущем, если, конечно, случится до него дожить. В 2013 году академикам в очередной раз дали понять, что им лучше помалкивать, но само сохранение академии, пусть и в несколько потрепанном виде, большое счастье: власть понимала, что от академиков может быть какая-то польза, хотя и не очень понимала, в чем именно она может состоять.
И все-таки история, о которой я собираюсь тут рассказать, относится к далекому XVIII столетию, тому его периоду, когда страной правили женщины: сначала дочь Петра Великого Елизавета Петровна, а потом немецкая принцесса, волей случая оказавшаяся на российском престоле и взявшая имя Екатерина II. В том веке ближайшая к Земле планета Венера дважды проходила по диску Солнца, и для всего мира это было очень важным событием. Наблюдать его было нужно из нескольких, как можно более удаленных друг от друга точек на Земле. Некоторые из них оказались на территории Российской Империи. А наблюдатели оказались достаточно внимательными, чтобы смотреть не только в небо.
В Сибирь смотреть на Венеру
Прохождение Венеры по диску Солнца важно потому, что это одно из тех редких небесных явлений, которые позволяют определить, насколько велика Солнечная система. Если точно измерить, сколько времени Венера видна на солнечном диске, то можно вычислить, насколько велик диск Земли, когда смотришь на него с поверхности Солнца. Ясно, что он совсем не велик. Радиус, под которым диск Земли виден с поверхности Солнца, называется солнечным параллаксом. Его величина, хорошо известная нам сегодня, чуть меньше 9 угловых секунд. Венера, радиус которой почти такой же, как радиус Земли, кажется довольно маленькой, хотя минимальное расстояние до нее от Земли почти вчетверо меньше расстояния от Земли до Солнца. Угловой размер Венеры для земного наблюдателя изменяется в пределах от 10 до 66 угловых секунд. Тем не менее если мы знаем, под каким углом Земля видна с Солнца, то мы сразу знаем, как далека она от него, так как ее размер был довольно хорошо определен уже древними греками. Проблема в том, что из-за превратностей земного климата вероятность увидеть, как Венера вышла на солнечный диск и как она сошла с него, находясь в одном и том же месте и глядя в один и тот же телескоп, очень невысока. А событие это очень редкое, хотя и случается парами с промежутком в 8 лет. В XVIII веке оно ожидалось в 1761 и 1769 годах, а в следующий раз — только в 1874 и 1882. Ставки были высоки: для ученых того времени определить солнечный параллакс было примерно так же ценно, как для современных физиков поймать бозон Хиггса. Так что оба раза в глобальный проект включалось все международное научное сообщество, стараясь маневрировать в политических распрях мировых держав и не попасть в зону активного военного конфликта.
Пункты наблюдения прохождения Венеры в 1769 году на территории Российской Империи
В 1761 году астрономические экспедиции были организованы академиями наук Великобритании (Лондонским королевским обществом), Франции, Австрии, Норвегии и России. Наблюдения проводились в Калифорнии, на острове святой Елены, на Ньюфаундлендских островах, на Суматре, вблизи нынешнего Кейптауна в Южной Африке, в Норвегии. Императорская академия наук в Санкт-Петербурге профинансировала три экспедиции на территории Империи, в Сибири: одну возглавил академик Никита Иванович Попов (1720-1782), другую академик Степан Яковлевич Румовский (1734-1812) и третью Жан Батист Шапп д’Отрош (1728-1769), французский академик и вдобавок лицо духовного звания.
Страница академического периодического издания Novi Commentarii Санкт-Петербургской академии наук, на которой перечислены все восемь руководителей экспедиций и места наблюдения. В списке только один русский астроном — Румовский, и один русский офицер — Исленьев. Все остальные иностранцы, включая лейтенанта российской армии Христофора Эйлера (вышел в отставку в 1799 году в чине генерала-лейтенанта). Google Books
Попов проводил свои наблюдения в Иркутске, Румовский — в Селенгинске, а Шапп д’Отрош — в Тобольске. Все трое столкнулись с разного рода проблемами, как непосредственно связанными с наблюдениями, так и сопутствующими. Не вдаваясь в подробности, скажу только, что облачность помешала всем трем наблюдателям. По возвращении в Санкт-Петербург Румовский обвинил Попова в фальсификации данных, из-за чего Попов был фактически лишен возможности продолжать свою работу, и по всей видимости именно это стало причиной его ранней кончины. Только в конце ХХ века архивные изыскания Нины Ивановны Невской показали, что подлог совершил Румовский, выдав результаты наблюдений Попова за свои и воспользовавшись своим административным ресурсом, чтобы заблокировать усилия Попова защитить себя.
Отдельного рассказа заслуживает Шапп д’Отрош.
Первый иноагент среди российских академиков
Выше уже говорилось, что первые российские академики приехали в основном из немецких университетских городов вроде Тюбингена, Лейпцига или Кёнигсберга, вероисповедания были лютеранского, а в Санкт-Петербурге оказались по рекомендации Христиана Вольфа. Однако было несколько важных исключений. Например, математическая школа в России формировалась под сильным влиянием двух больших швейцарских семей: Эйлеров и Бернулли. Леонард Эйлер (1707-1783) родился в Базеле и в университете этого города изучал математику под руководством Иоганна Бернулли (1667-1748). При Санкт-Петербургской академии состоял с 1727 по 1741, а потом с 1766 и до смерти в 1783 году.
Леонард Эйлер. Портрет Я. Хандманна. Википедия
Иоганн Бернулли. Портрет И. Хубера. Википедия
Два сына Иоганна Бернулли, Даниил (1700-1782) и Николай (1695-1726), приехали в Санкт-Петербург в 1725 году. Для старшего, Николая, суровый российский климат оказался непереносим, и он умер всего через год работы в новой академии. А Даниил не только неплохо приспособился к новым условиям, но даже в определенной мере повлиял на Леонарда Эйлера, убеждая переехать на берега Невы. Правда, к 1730 году в Петербурге ему перестало нравиться, и три года спустя он нашел себе другую работу, сменив свой статус профессора Академии на ее иностранного почетного члена.
Подобным образом и астрономия оказалась в основном под влиянием французских ученых. Еще в 1717 году Петр I посещал Парижскую обсерваторию и обстоятельно обсуждал прикладные проблемы астрономии с будущим королевским картографом Людовика XV Гийомом Делилем. Последнему удалось внушить российскому царю, что именно астрономические методы позволяют наиболее успешно решать задачи картографии, и успехи в этой области настолько воодушевили Петра, что он пригласил Гийома Делиля в Санкт-Петербург работать при дворе: академии в тот момент еще не было. Гийом Делиль отказался, остался в Париже, но в Россию поехали два его младших брата, Жозеф Никола и Луи. Луи занимался астрономическими наблюдениями на новых территориях того времени и умер от цинги на Камчатке в 1741 году, а Жозеф Никола не только стал основателем петербургской астрономической школы, но и основателем и первым руководителем Российского картографического бюро. Благодаря его стараниям и стараниям его сотрудников, в том числе его брата, в 1747 году был издан первый полный Атлас Российской Империи. Сразу после этого Жозеф Никола вернулся в Париж и, как пятнадцатью годами раньше Даниил Бернулли, сменил свою профессорскую должность на почетный статус иностранного члена, которого он, однако, очень быстро лишился: его заподозрили в шпионаже в пользу Франции, и, перестав быть иностранным почетным членом, он стал первым иностранным агентом в истории российских академий. Указ императрицы Елизаветы Петровны так и не был никогда отменен, а Жозеф Никола вернулся в списки иностранных почетных членов РАН непонятно когда и непонятно на каких основаниях. Шпионил ли он на самом деле и насколько поступки, в которых его обвинили, противоречили законам Российской Империи, историки до сих пор разобраться не могут и горячо спорят по этому поводу.
Аббат-клеветник
Жан-Батист Шапп д’Отрош был аббатом. Это вовсе не означает, что он стоял во главе какого-то аббатства и направлял по жизни двенадцать или более монахов. В католической жизни у этого слова есть и другое значение: он был рукоположен в священники, но жил в миру и своего прихода у него не было.
Жан-Батист Шапп д’Отрош. Гравюра Ж.Б. Тиллярда. Википедия
Интересно, что аббатом в том же самом смысле был и Николай Коперник, только в отличие от Шаппа д’Отроша он был не священником, а только каноником. И то, что Коперник, будучи каноником, не был ни священником, ни монахом, долгое время сбивало с толку многих историков. Но речь сейчас не о нем.
Вернувшись в Париж, Шапп д’Отрош опубликовал свои путевые заметки, в которых довольно мало говорится о том, какие астрономические наблюдения он проводил в Сибири на деньги из российской казны. Он пишет о том, что видел вокруг, и опять же, если пользоваться современным языком, то переживаемое им мы бы назвали культурным шоком. Город Тобольск приятно выглядит издалека, но первое впечатление рассеивается, когда в него заходишь и видишь грязь по колено, покосившиеся здания и пьяных горожан. Дорога до Тобольска заняла у него намного больше времени, чем ожидалось. Надо было торопиться, чтобы ко дню прохождения успеть выстроить обсерваторию, больше похожую на сарайчик. Ее пришлось охранять солдатам, потому что местные жители заподозрили странного иностранца в том, что от его таинственных манипуляций с Солнцем, которые он практиковал в этом своем сарайчике, у них потом случится мор и недород. Особенно сильное впечатление на католического аббата произвела гендерно-нейтральная баня, куда горожане приходили помыться все сразу, независимо от пола и возраста.
Два тома его книги вышли сначала в Париже в 1768 году, а год спустя в Амстердаме. При российском дворе она вызвала крайнее раздражение. Уже в 1770 году в Петербурге была отпечатана написанная по-французски книжка «Антидот или замечания по поводу одной скверной книги». Через сто лет появилась ее русская версия под заголовком «Антидот, полемическое сочинение Екатерины II». И действительно, сейчас многие согласны, что сама императрица написала опровержения «измышлениям злонамеренного иностранца», хотя все еще находятся люди, предлагающие другие имена в качестве более вероятного автора.
Тобольская баня. Иллюстрация к книге Жана-Баптиста Шаппа д’Отроша. Гравюра Огюстена де Сент-Обена по рисунку Жана-Баптиста Ле Пренса. Архив Лувра
Очень быстрое появление ответа на путевые заметки Шаппа д’Отроша указывает, что, по всей вероятности, об их содержании в Санкт-Петербурге знали задолго до их публикации. Но каким именно образом его опровергали, Шаппу д’Отрошу узнать было не суждено: в 1769 году он умер в Мексике от кишечной инфекции во время своей последней экспедиции, куда отправился для наблюдения следующего прохождения Венеры по диску Солнца.
Обойтись без иностранцев
Весной 1767 года императрица Екатерина II через директора Санкт-Петербургской академии, графа Владимира Григорьевича Орлова, обратилась к академикам с письмом, в котором призывала наилучшим образом проявить себя при наблюдении грядущего прохождения Венеры по диску Солнца. Если их собственных сил недостаточно, то она предлагала им использовать остающееся до редкого астрономического события время, чтобы подготовить к его наблюдению наиболее способных офицеров российской армии. Тем самым она давала понять, что участие астрономов-иностранцев, не состоящих в Академии, нежелательно.
Для того, чтобы правильно просоответствовать указаниям императрицы, был сыгран последний акт карьерного состязания Попова и Румовского. Никита Иванович, в прошлом ученик Жозефа Никола Делиля, предложил свой проект будущих наблюдений, который был постепенно дезавуирован. Румовский, в прошлом ученик Эйлера, проведший два последних года перед возвращением Эйлера в Санкт-Петербург в Берлине и даже живший у него дома, сам признавался, что работа астронома не в полной мере ему близка, и все-таки по мере вытеснения Попова из академической среды шаг за шагом занимал позицию главного астронома в Академии.
Первая страница письма Екатерины II графу Орлову о прохождении Венеры. Google Books
При этом академики понимали, что их собственных сил недостаточно, а подготовить должным образом нужное количество офицеров российской армии у них не получится. Дело осложнялось тем, что императрица предложила удвоить предложенное Поповым число мест наблюдения, поскольку, как она считала, вероятность тумана, облачной погоды и других осложняющих наблюдения обстоятельств в предложенных местах слишком высока. Количество экспедиций вырастало до восьми. Наличных астрономов было два, но одного по политическим причинам предполагалось вывести из игры. Было, правда, еще два талантливых офицера, принимавших участие в экспедициях Попова и Румовского в 1761 году: одному из них в будущем предстояло стать адъюнктом Академии, а второму — умереть, не дожив нескольких недель до прохождения Венеры через солнечный диск. Об этом, конечно, в 1767 году было еще неизвестно, но в любом случае количество потенциальных наблюдателей оказывалось недостаточным. И тут академики проявили свою замечательную изобретательность и умение работать с властями предержащими. Благодаря манипуляциям Леонарда Эйлера, находившегося в Санкт-Петербурге, и Даниила Бернулли, работавшего в Базеле, в кратчайшие сроки у Академии образовалось два новых члена, способных проводить астрономические наблюдения.
Новый отряд российских астрономов
Уже 11 мая 1767 письмо графа Орлова, зачитанное на заседании Академической конференции, подтвердило назначение Логина Юрьевича Крафта (1743-1814) наблюдателем в астрономический департамент Академии с ежегодным содержанием в 360 рублей. В письме выражалась надежда, что своей службой он сможет со временем добиться и более высокого положения. Словно в ответ на это, еще до своего приезда, он прислал рукопись своего сочинения «О предстоящем в 1769 году соединении в эклиптике Венеры с Солнцем».
Имя Крафта для Академии не было чужим. Его отец, Георг Вольфганг Крафт (1701-1754), защитив диссертацию в Тюбингене, приехал в Санкт-Петербург в 1727 году и стал проводить астрономические наблюдения под руководством Жозефа Никола Делиля. Однако отношения не складывались: Делиль оказался слишком авторитарен для склонного к самостоятельности исследователям. И Крафт-старший сменил в 1733 году Эйлера на кафедре опытной и теоретической физики, когда сам Эйлер сменил уехавшего Даниила Бернулли на кафедре математики.
Несмотря на быструю карьеру и хорошие отношения с коллегами, Георг Вольфганг явно чувствовал себя в Петербурге неуютно и при первом же удобном случае, представившемся ему в 1744 году, уехал в Тюбинген, оставив в Петербурге жену с годовалым младенцем на руках. При жене также оставался и ее младший брат, Георг Фридрих Фельтен. По счастью, разлука была недолгой, и уже через год семья в полном составе воссоединилась в Тюбингене. Младшее поколение вскоре вернулось в Санкт-Петербург: Георг Фридрих начал работать у Растрелли под именем Юрия Матвеевича и стал одним из самых известных российских архитекторов, а подросший и получивший немецкое образование младенец Вольфганг Людвиг под именем Логина Юрьевича отправился в 1769 году в Оренбург смотреть на Венеру.
К концу лета, 13 августа 1767 года, Леонард Эйлер представил еще одного своего протеже — Георга Морица Ловица (1722-1774), попросившегося на российскую службу «прежде всего и в особенности» для наблюдения прохождения Венеры. И тут решение было принято мгновенно: уже 17 августа конференц-секретарь зачитывал письмо графа Орлова о предложении Ловицу занять пост географа с содержанием в 1000 рублей в год; кроме того, ему выделялось 200 рублей на переезд. Для Ловица этот переезд станет роковым: «из-за скрупулезной точности и дотошности», как характеризовали его коллеги впоследствии, его экспедиция несколько затянулась. На обратном пути он слишком доверился жителям немецкого поселения на Волге, которые выдали его вместе с часовщиком, солдатом и слугой повстанцам Пугачева.
Таким образом, на конец 1767 года Академия в рекордные сроки обзавелась двумя новыми исследователями, способными проводить астрономические наблюдения. Двор не только не возражал, но и финансировал их трудоустройство. И на следующем шаге все в той же паре Эйлер-Бернулли родилось еще более дерзкое решение, прямо идущее вразрез с указанием императрицы. В октябре 1767 года по инициативе все того же Бернулли в протоколах Академической конференции появилось имя швейцарского астронома из Женевы Жака Андре Малле, которому предстояло возглавить одну из экспедиций, не будучи членом Академии, а уже к январю 1768 года этот вопрос был согласован на всех инстанциях. Малле предполагал приехать со своим родственником и помощником Жаном Луи Пикте. Постепенно роли (но не выплачиваемое им Академией жалование) Малле и Пикте сравнялись: они оба возглавили экспедиции на Кольский полуостров. Экспедиция Малле отправилась в Поной, а Пикте — в Умбу. Еще одну экспедицию на Кольском полуострове, в Коле, возглавил сам Румовский.
Астрономы как антропологи
Гипотетические опасения Екатерины II подтвердились. И Малле, и Пикте начиная с того момента, когда они покинули родную Женеву в апреле 1768 года, вели дневники, в которых подробно записывали свои впечатления во время своих долгих путешествий по Российской Империи. Правда, в отличие от Шаппа д’Отроша, они не торопились их публиковать. Эти дневники увидели свет только в 2005 году, и есть надежда, что скоро появится и их перевод на русский язык. Поскольку все, относящееся к астрономии и результатам их наблюдений, было очень оперативно опубликовано в периодических изданиях Академии в 1769 году, в дневниках они писали о том, что видели вокруг. А то что они видели, им часто не нравилось, особенно когда они добрались до Кольского полуострова и познакомились с местными жителями, которых в своих записях называли самоедами (Les Samoïèdes).
Самоедка в летнем платье (кон. XVIII в.). Гравюра Иоганна Готлиба Георги. Архив Нью-Йоркской публичной библиотеки
Их самих на территории Империи постоянно подвергали разнообразным ущемлениям в правах. Уже само то, что они были иностранцами, ставило их под подозрение. Однако им было хорошо понятно, что даже в Санкт-Петербурге простые жители ущемлены в правах еще больше, чем самоеды. Оказавшись в далекой провинции, они увидели не только значительно большее неравенство и несопоставимое ущемление в правах, но и довольно сложную иерархию, в которой «коренные» крестьяне (то есть относящиеся к титульной русской нации) считаются привилегированной этнической группой в сравнении с «инородцами» или «самоедами».
Малле и Пикте достаточно подробно фиксируют произвол офицеров по отношению к солдатам, военных по отношению к гражданским, русских крестьян по отношению к «инородцам»:
«Из Колы приехал солдат от канцелярии требовать деньги с крестьян […] В его инструкции было написано, что гонец будет наказан, если вернётся и без денег, и без крестьянина; эти понойские крестьяне платят определённую сумму за каждую душу Короне, сверх этого платят они и Коллегии экономии; они также платят за право ловить рыбу в реке; в былые времена там было 20-25 семей, ныне их число уменьшилось до 4, но с них требуют столько же; когда кто-то из них умирает, их не убирают из реестра: живые должны платить за умерших и отсутствующих; каждый год их вынуждают брать из казны водку на продажу, они много раз просили, чтобы их от этого избавили, но не получили согласия, [… среди них было] много таких, кто, не отчитавшись должным образом, был сослан в Сибирь или на рудники, и от этого деревня обезлюдела». Путешествующие в отдаленные уголки России независимые астрономы оставили нам ценные свидетельства не только имперской политики в отдаленных провинциях, но и колониального характера этого империализма.
За прошедшие века облик Академии сильно изменился. Она далеко продвинулась по пути суверенизации. Ушли в прошлое родившиеся в недружественных странах профессора, а почетные иностранные члены практически никак больше не могут влиять на ее работу. Некоторые из них, возможно, и хотели бы отказаться от этого своего статуса, но даже права на такую вольность у них больше нет. Впрочем, будем оптимистами: железный занавес для академического сообщества никогда не бывает непроницаемым. Академическая дипломатия никогда не перестает работать, и, думаю, мы скоро в этом убедимся.
Академическое молчание
Во время подготовки к празднованию 225-летия АН СССР в 1950 году президент Академии Сергей Иванович Вавилов грустно шутил: вот, мол, АН СССР у нас старше самого СССР. Сегодняшняя РАН, которая фактически создавалась как АН РФ, благоразумно была названа как предреволюционная предшественница АН СССР и хочет считать себя 300-летней. Не будем спорить. Но в проекте закона, внесенного в Думу 28 июня 2013 года, говорилось о ее ликвидации, а также о ликвидации еще двух российских академий: Российской академии сельскохозяйственных наук и Российской академии медицинских наук — и создании на их основе новой академии, которая, хотя и будет тоже называться РАН, не будет ее правопрнемницей. Интересно, если бы закон был принят именно в такой форме, это не помешало бы отметить ее 300-летие в этом году?
Ясно одно: над чередой политических режимов, устанавливающихся на этой части суши, все эти три века витала трудноопределимая интеллектуальная сила. Все это время она ходила в узде, но каким-то чудесным образом и сама оказывалась уздой.
Мне, как и всякому академическому сотруднику (хотя теперь уже бывшему), академические промедления и вялость академических реакций бывают досадны. Как и большинству из нас, мне кое-что известно о соучастии российских академий и их отдельных членов в преступлениях режимов и институциональной коррупции. В некоторых ситуациях хочется, чтобы не только голоса отдельных академиков стали слышнее, но чтобы и вся Академия высказывалась по каким-то ключевым вопросам нашего бытия.
И тем не менее, когда-то Лев Давидович Ландау сказал о другом величайшем российском академике Николае Николаевиче Боголюбове, что ум первого рода у него перерос в ум второго рода, и если он раньше говорил умные слова, то теперь совершает умные поступки. Сказано не без иронии, но, оглядываясь на эту 300-летнюю историю, мы должны признать: по совокупности слов и поступков баланс сказанного и сделанного оказывается положительным.
Текст: Дмитрий Баюк
Дмитрий Баюк 8.02.2024