НАСТОЯЩИЙ МАТЕРИАЛ ПРОИЗВЕДЕН, РАСПРОСТРАНЕН И НАПРАВЛЕН ИНОСТРАННЫМ АГЕНТОМ T-INVARIANT, ЛИБО КАСАЕТСЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ИНОСТРАННОГО АГЕНТА T-INVARIANT. 18+
20 июня исполнилось 40 дней со дня смерти выдающегося лингвиста, доктора филологических наук, академика РАН Юрия Дерениковича Апресяна — автора этапных трудов в области лексической семантики, синтаксиса, лексикографии, а также составителя принципиально новых по своему типу словарей русского языка. В интервью T-invariant ученик и коллега Апресяна, лингвист, кандидат филологических наук Борис Иомдин рассказал о совместной работе с легендарным учёным и о том, что он оставил после себя.
Справка
Борис Леонидович Иомдин — лингвист, лексикограф, популяризатор лингвистики. Один из авторов и редакторов Активного словаря русского языка, Нового большого англо-русского словаря и других словарей, книг и статей о семантике и лексикографии. Родился в 1976 году в Москве. Окончил отделение теоретической и прикладной лингвистики филологического факультета МГУ и аспирантуру Института русского языка им. В. В. Виноградова. Кандидат филологических наук (тема диссертации: «Лексика иррационального понимания», научный руководитель Ю. Д. Апресян). Многолетний сотрудник, позднее заведующий сектором теоретической семантики Института русского языка (создатель и первый заведующий сектором — Ю. Д. Апресян). Преподавал в различных российских и зарубежных университетах. Читает курсы лекций и проводит семинары и кружки по лингвистике для детей и взрослых, организатор олимпиад по лингвистике для школьников, автор телеграм-канала Узнал новое слово. В 2022 году уехал с семьёй из России в Израиль. Сейчас преподаёт в Берлине.
Борис Иомдин. Фото: Олег Яковлев
Игра в вышибалы и поощряемая критика
T-invariant: В день смерти Юрия Дерениковича вы написали, что помните его лет с шести. Кем он был для вас в детстве, как вы его воспринимали тогда?
Борис Иомдин: Я сын лингвиста, и, с рождения оказавшись в этой среде, долго не понимал, что это за деятельность. Но осознавал, что лингвистика — это что-то весёлое и интересное, потому что окружавшие меня люди всё время смеялись, обсуждали какие-то попавшиеся им забавные примеры. И Апресян тоже был человеком, который часто упоминался в каких-то шутливых контекстах. Какой-нибудь «Апресянчук» что-нибудь такое необычное сказал… Соединившиеся у меня в голове имена Апресяна и Мельчука, пародийные песни про алгоритмы машинного перевода, загадочные добрый волшебник Перузпредном и злой волшебник Перузследном (потом оказалось, что это команды из системы машинного перевода ЭТАП) были для меня настоящим источником счастья. И работали все эти люди, прямо как у Стругацких, в «отделе линейного счастья» (это я уже, само собой, потом сформулировал), занимались чем-то довольно загадочным и очень интересным.
Леонид Иомдин (род. 1947, лингвист, ученик, друг и коллега Ю.Д. Апресяна):
— Мельчук и Апресян почти ровесники (Апресян всего на два года старше), но познакомились они достаточно поздно, в середине 1960-х, уже будучи взрослыми тридцатилетними людьми. Тогда как раз стали активно развиваться компьютерно-лингвистические методы и задачи (в частности, машинный перевод), возникли самые разные семинары, и на одном из таких семинаров они и познакомились. Помимо Мельчука, в этом семинаре участвовала Анна Вежбицка, замечательный лингвист, приехавшая на стажировку в МГУ из Варшавы. У Мельчука вообще была (и есть) такая совершенно невероятная притягательная сила, что в его орбиту постоянно попадали самые разные замечательные люди. И в том числе Юрий Дереникович, который в этот круг вошел. После чего они (Мельчук и Апресян) стали очень интересоваться друг другом. Вообще они, конечно, и очень близкие друзья, и многолетние коллеги, но друзья, несомненно, ближе, чем коллеги, потому что Мельчук и Апресян занимались не совсем одним и тем же. Отношения их были всегда невероятно уважительные, никогда не было ни малейшего основания думать, что кто-то из них скажет о другом за глаза что-нибудь неприятное.
Что Апресяна в Мельчуке покорило? Мне кажется, это была совершенно гениальная идея Мельчука о лексических функциях, визитная карточка его теории «Смысл ⇔ Текст». Мельчук же в Апресяне невероятно ценил его лексикографические заслуги. Апресян, как мне кажется, единственный российский лингвист, который одновременно и выдающийся теоретик, и великолепный лексикограф. Другого такого не было и нет. У нас были великие лингвисты-русисты: Виноградов, Щерба, Шахматов, Пешковский… И были замечательные лексикографы в диапазоне от Даля и Грота до Ушакова и Ожегова. Но равно сочетал в себе две эти способности за всю историю российской лингвистики только Апресян.
В итоге главным совместным детищем Мельчука и Апресяна стал Толково-комбинаторный словарь русского языка, созданный довольно большим авторским коллективом под руководством Мельчука и Жолковского. Мельчук говорил, что участие Апресяна в создании словаря было особенно ценным. И, кстати, больше совместных работ у них и не было. То есть они чаще всего работали в тесном контакте, но не совместно. И это очень любопытно. Потому что, казалось бы, два таких великих учёных призваны, чтобы вместе что-то делать, но реально у них только один совместный труд. Но ещё они часто показывали друг другу свои ещё не напечатанные статьи, рассчитывая на внимательную профессиональную критику.
Леонид Иомдин. Фото: Леонид Касаткин
После того, как Мельчук эмигрировал, они продолжали переписываться. В следующий раз они встретились уже в перестроечные годы. И в новое время отношения их, личные и научные, сохранялись до конца жизни Юрия Дерениковича.
А ещё была замечательная традиция мельчуковских походов, которая сохранилась и после того, как он уехал (Игорь Мельчук эмигрировал в 1977 году после того, как был изгнан за своё открытое инакомыслие из Института языкознания. С сентября 1977-го — профессор Монреальского университета. — T-invariant): 100-150 человек шли от какой-нибудь станции электрички на большую поляну и там устраивали привал, пели песни, играли в вышибалы. И я помню, что Юрий Дереникович очень бодро играл в эти самые вышибалы. А ещё учил меня, как правильно костёр собирать.
В общем, это был, с одной стороны, человек, о котором все говорили с большим уважением и восхищением, но при этом какой-то очень простой и живо интересующийся совершенно далёкими от науки вещами.
А в 1990 году в Тарусе к 60-летнему юбилею Апресяна была организована лексикографическая школа, где впервые работали над тем, что потом было названо интегральным словарём. То есть не летняя лингвистическая школа для детей, а то, что сейчас назвали бы воркшопом для взрослых: люди собрались и вместе учились, как составлять словарь. Выбирали себе слова и писали словарные статьи в формате, который предложил Юрий Дереникович. И при этом подробно обсуждали, какую информацию включать, какую не включать, как должны быть устроены примеры. Дети взрослых участников школы тоже решили писать статьи. Мне тогда было 13 лет, но я очень серьёзно к этому отнёсся и написал словарную статью глагола «ругать». По-моему, это как раз Юрий Дереникович предложил, сказал, что интересное слово, что у него много синонимов. Все эти синонимы: чихвостить, пробирать, распекать и т.д. — я тогда не знал. А интернета ещё не было, и Национального корпуса русского языка — тем более. В итоге моя словарная статья глагола «ругать» была спустя год опубликована в журнале «Семиотика и информатика» — среди других статей по итогам этой школы.
В общем, эта поездка в Тарусу была совершенно удивительная. Казалось бы, для детей писать словарные статьи — не самое весёлое занятие, но это всех увлекло. И именно тогда я понял, что, может быть, стану заниматься лингвистикой. Я как раз в том году поступил в математический класс, хотя математикой не особенно интересовался. И в первый же день, 1 сентября, принёс в класс сборник лингвистических задач и всех ими развлекал.
T-i: А вы сразу поняли, чем словарь Апресяна отличается от предыдущих словарей, в чём его новизна?
БИ: Мне сразу было понятно, что это необычный большой словарь, где про каждое слово очень много думаешь. Выписываешь разные значения этого слова, выстраиваешь иерархию (как эти значения соотносятся друг с другом). В этом словаре использовалась такая вещь, как лексическая функция. Это совершенно математическая идея, которую разработали в свое время Мельчук и Жолковский. Скажем, функция MAGN от слова брюнет — жгучий, друг — закадычный, враг — заклятый, дурак — круглый… Находить значения этих функций было очень интересно.
Уже в школе я понял, что буду поступать на ОТиПЛ — отделение теоретической и прикладной лингвистики филфака МГУ. Но когда начал учиться, обнаружил, что это не настолько просто и весело, как мне казалось раньше. У меня были радужные детские впечатления, а пришлось читать много серьёзных книг, штудировать старославянский, латынь. Но затем Юрий Дереникович начал вести на филфаке семинар по лексикографии. И я понял, что мне очень интересно описывать слова. Что это вполне себе деятельность, которой можно заняться уже не в детском качестве, а всерьёз. Я стал писать словарные статьи, мы их обсуждали. А потом я спросил у Юрия Дерениковича, можно ли у него писать дипломную работу. И он сказал, что можно, хотя довольно редко руководил студентами и аспирантами. Его ведь уволили из Института русского языка (после выступлений в защиту Синявского и Даниэля и других диссидентов. — T-invariant), и хотя в 90-е он, разумеется, уже мог преподавать, но почему-то все равно занимался этим крайне мало. Это было непросто оформить, потому что он не был сотрудником ни университета, ни кафедры, но зато уже был академиком, и ему не могли отказать. Я спросил у него, какую тему он предложил бы, а он ответил, что его интересует тема с очень странным названием «иррациональное понимание». Он много занимался глаголами знания и мнения, тем, как язык описывает процессы, которые происходят у нас в голове. Его интересовал процесс иррационального понимания — когда человек внезапно, вне каких-то логических рассуждений что-то понимает. И он предложил ряд слов, которые в русском языке для этого есть: глаголы «осенить» и «озарить», существительные «интуиция» и «чутьё», выражение «шестое чувство» и т.д. И я решил, что этим действительно стоит заняться. Когда я защищал диплом, Апресян пришёл на защиту. Это было для меня событие, я был горд, что великий человек пришёл к нам на кафедру. Он слушал, задавал вопросы — это тоже для меня было важно.
Леонид Крысин (род. 1935, друг и коллега Ю.Д. Апресяна по Институту русского языка, а после своего увольнения из Института в 1973 году — по НИИ «Информэлектро»)
— В 1966 году был суд над Синявским и Даниэлем, и Юрий Дереникович был в числе пяти человек, подписавших письмо, адресованное Брежневу, с просьбой разъяснить обстоятельства этого несправедливого судебного преследования. С этого всё началось. Следующий сюжет — это уже весна 1968 года, разбирательства в нашем институте с сотрудниками, подписавшими письма в защиту Гинзбурга и Галанскова. Апресян в этом деле был не просто подписант, но и сборщик подписей. У меня перед глазами наш институт, второй этаж. И перед спуском в библиотеку на небольшом пятачке мы все собирались и оставляли Апресяну свои подписи. И каждого подписанта начали вызывать по одному в наше институтское партбюро, допрашивать и отчитывать. Теперь эти допросы частично опубликованы, и вы сами можете увидеть, как вёл себя Юрий Дереникович. Но, если коротко: достойно он вёл себя, не соглашался с предъявленными обвинениями, выдвигал свою аргументацию, утверждал, что человек имеет право на уточнение информации, в которой он сомневается.
Леонид Крысин. Фото: Леонид Касаткин
Ну и, наконец, события в Чехословакии в 1968-м. Но тут Апресян активного участия не принял по объективной причине. 21 августа, непосредственно в день ввода войск, он был в отпуске. Где-то очень далеко. Потом он говорил, что, если бы был в Москве, то, конечно, присоединился бы к демонстрантам, среди которых был его близкий друг, сотрудник нашего института Константин Бабицкий.
Почему никого из нас, подписантов, не уволили сразу? Потому что раньше было правило: если человек исполняет обязанности научного сотрудника (младшего, научного или старшего), уволить его могут только в конце этого срока. У Юрия Дерениковича этот срок истекал весной 1972 года. И тогда его просто не переизбрали на должность младшего (!) научного сотрудника (а он к этому времени был автором двух монографий, опубликованных не только в России, но и за рубежом).
Юрий Дереникович всегда вёл себя в соответствии со своей совестью и представлением о нравственности, его поведение мало зависело от внешних обстоятельств, не ими он руководствовался. В то же время главным для него в жизни была наука (в отличие от того же Кости Бабицкого, которому научное и общественное было равно интересно и важно), и, вероятно, именно поэтому ему в итоге удалось пробиться сквозь многочисленные препоны, чинимые советской властью, и не просто остаться учёным, но достигнуть в своей области огромных успехов.
Вообще, конечно, удивительно, что именно в нашем институте, достаточно слабо защищённом (одни филологи! что они вообще могут?) чуть ли не 10 процентов научных сотрудников оказались диссидентами-подписантами.
Ещё когда я был на 4-м курсе, он предложил пойти работать к нему в сектор теоретической семантики в Институт русского языка — и войти в группу составителей Нового объяснительного словаря синонимов. Для меня это было какое-то поразительное предложение: я ещё нигде не работал, а это Академия наук, вместе с ним и с другими людьми, часть из которых я знал с детства. И я, ещё не окончив МГУ, начал работать в этой группе.
Работа была устроена следующим образом: каждый четверг люди встречались, чтобы обсудить новую словарную статью. Статья большая — на 10-15 страниц. И люди, сидя за круглым столом, всё это подробнейшим образом обсуждали.
T-i: С Апресяном можно было спорить? Не соглашаться с ним?
БИ: Да. Но это было так устроено по определению. Мы обсуждали статьи друг друга. И каждый (надо сказать, временами — довольно яростно) выступал с критикой.
Если критических замечаний не было, Юрий Дереникович был недоволен. Я помню, он мне однажды сказал: «Что-то у тебя мало замечаний, ты неподробно, невнимательно прорабатываешь тексты».
Когда ты обсуждаешь словарные статьи, неизбежно высказываешь мнение не только как лингвист, но и как носитель. А поскольку люди-то разных поколений, начинали проявляться поколенческие различия, и это тоже всё время обсуждалось. В какой-то момент старшему из нас, Апресяну, было 90 лет, а младшей, Насте Лопухиной, — чуть за 30. Три поколения разницы! И споры, конечно, были, ещё какие: «Да так никто не говорит! — Только так и говорят!». Никакой боязни сказать это в лицо Юрию Дерениковичу, разумеется, ни у кого не было.
У Апресяна была идея, что для каждого значения нужно изучить сто примеров. Найти сто примеров из литературы — и тогда уже можно что-то понять. Найти столько до компьютерной эпохи было трудно. Как поступали наши предшественники? Просто сидели, читали книги, расписывали по карточкам каждое слово: слово — карточка, слово — карточка.
Юрий Апресян. Фото: Леонид Касаткин
T-i: То есть, ты не просматриваешь подряд пять книг в поисках одного слова, а читаешь и выписываешь разные слова?
БИ: Да. А если слово редкое, ты можешь, просто полагаясь на свою память, что такое слово где-то было, его разыскать.
T-i: Но есть же словари языка отдельных авторов. Словарь языка Пушкина, например.
БИ: Да, можно взять из существующих словарей. Знаете, есть такой анекдот. В Армении спрашивают: «Как делать мацони?» — «Берёшь мацони, а дальше…» — «Не, ну подожди, а если у тебя нет мацони?» — «Как это нет мацони?! Ну идёшь к соседу, берешь мацони». Вот этот словарь — в каком-то смысле такой мацони. Словари Апресяна — совершенно нового типа. Но, разумеется, мы использовали предыдущие словари. Там были какие-то примеры, но гораздо меньшие, не такого количества и качества, как было нужно.
Активный словарь и затруднительное положение
T-i: И каким Апресян был руководителем?
БИ: Критика его иногда была совершенно беспощадна. Потом я понял, что он всех так критикует, но вначале это было тяжело. Это же человек, которого я знал с детства, друг нашей семьи. А тут он совершенно уничтожающе критиковал буквально всё, что я писал. И я переписывал ещё и ещё раз эти самые словарные статьи. И тогда у меня были сомнения, что я справлюсь.
После защиты диплома я стал аспирантом Института русского языка. Я писал диссертацию под руководством Юрия Дерениковича и одновременно участвовал в составлении Нового объяснительного словаря синонимов. Цель его — показать людям, как использовать синонимы, как они различаются. Тут важны все слова: новый, объяснительный, словарь синонимов русского языка — всё важно. Новый — таких словарей не было. Объяснительный — не просто список. Бывают словари, которых много сейчас в интернете, — синонимайзеры. Там много слов, но без всякого объяснения, чем они различаются. А мы описывали именно различия: когда уместно сказать «дарить», а когда «преподнести», когда «огромный», а когда «громадный». Самая важная часть — это, собственно, описание этих различий. Другого такого словаря, где объяснялись бы эти различия, нет. Его делали ещё и затем, чтобы решить задачу научного описания языка. Меня очень привлекало в работе, что это одновременно теория и практика. Чисто теоретической лингвистикой мне никогда не нравилось заниматься. Мне хотелось, чтобы это было нужно всем, не только специалистам. И в этом смысле мне казалось, что словарь — как раз то, что нужно всем. Но ещё я писал работу «Лексика иррационального понимания», которая, собственно, продолжила мой диплом. Там большая часть была о метафорах понимания, сравнение русского и английского языка — это тоже было вдохновлено идеями Юрия Дерениковича. А после выхода словаря синонимов (нового переработанного издания, в котором я принимал более существенное участие) мы принялись за монографию «Языковая картина мира и системная лексикография». Каждый описывал свою часть (моя называлась «языковая модель понимания»). Это уже была научная работа.
T-i: Научная? А словарь, который нужен всем, — не вполне наука?
БИ: Конечно, и то, и другое наука. Но словарь — ещё и практика. Он всегда предназначен для более широкого круга читателей. А книга «Языковая картина мира и системная лексикография» все-таки вряд ли может быть использована людьми, далёкими от лингвистики.
В связи с этим мне вспоминается одна забавная история. Кажется, это был 2001 год. В институте платили мало. Мой друг позвал меня работать в фирму спутникового телевидения, где нужно было оперативно переводить листинги телепрограмм с разных языков и описывать телепередачи. Это какая-то новая жизнь была: фирма, платили доллары — что-то фантастическое. Я спросил у Апресяна разрешения. Понятно, что тогда так было принято: люди работали в науке и ещё где-то — переводили, редактировали. И всё-таки мне было неловко, но Апресян в ответ сказал: «Конечно, я всё понимаю. Деньги надо зарабатывать».
Собеседовал меня один замечательный человек, Владимир Михайлович Беленкович. Сейчас он в Израиле живёт. И он спросил, чем я занимаюсь.
Я ответил, что работаю в Институте русского языка у Апресяна. «У Апресяна?! — воскликнул он. — Если принёсете мне его книгу с автографом, я вас тут же возьму на работу».
Это для меня было очень неожиданно. Ведь Беленкович был из другого мира, технического. Я не ожидал, что имя Юрия Дерениковича так широко известно.
В общем, взял я у Беленковича его экземпляр книги Апресяна «Избранные труды» и пошёл к Юрию Дерениковичу. Сказал, что есть такой человек, который вас читает, хоть и совершенно не лингвист. И Юрий Дереникович задумался. Я очень много раз видел, как он подписывал разные книги. У нас ведь выходили и словари, и монографии. Каждый раз составлялся большой список из одариваемых и сочинялись надписи. Он так говорил: «Ну, друзья, что напишем такому-то? “С самыми теплыми чувствами”? Ну это как-то вроде сухо. Может быть напишем “С надеждой”?». Ну, в общем, каждый раз обсуждалось про каждого человека, что написать. Всё время шутили по этому поводу, например: глубокоуважаемый, потом «глубоко» зачеркнуть. Но это всё писалось коллегам, а тут незнакомый человек. И Апресян в итоге написал: «Владимиру Михайловичу Беленковичу: никогда не был в столь затруднительном положении. Апресян».
После выхода «Языковой картины мира и системной лексикографии» Юрий Дереникович сказал, что теперь мы будем заниматься Активным словарём русского языка. Что это такое? Большинство словарей рассчитано на понимание: ты обычно смотришь в словарь, когда не знаешь, что значит слово. Попалось непонятное слово «имманентный» — открыл словарь на букву «и», нашёл, закрыл — всё. А Активный словарь рассчитан на то, когда ты не знаешь, как лучше сказать. Хорошее дело или хорошенькое дело? Скучать по ком-то, по кому-то или о ком-то? Меня осенило или озарило?
T-i: Неужели до Апресяна не было такого словаря?
БИ: Для русского языка ничего подобного не было и нет — чтобы словарная статья одного слова занимала десять страниц. В ней должно быть всё, что есть в голове образованного носителя русского языка по поводу этого слова. И ударение, и формы слова, и управление, и сочетаемость с другими словами. Например, можно сказать крупные купюры, крупные яблоки, а можно ли — крупные очки, крупный компьютер? Вроде бы нельзя. И так далее. Это высокий уровень подробности.
T-i: А вас интересовало, когда какое значение исторически появилось в русском языке?
БИ: В меньшей степени. Но так получилось, что в нашей группе есть люди, которые изначально были специалистами по истории русского языка, и уже потом Апресян их привлёк к составлению наших словарей. Им всегда была интересна этимология, и меня они ею тоже постепенно заинтересовали.
А Активный словарь русского языка — это про то, как русский язык устроен сейчас. Если у слова было первым значение, которое потом ушло из языка, этого значения в Активном словаре не будет.
Это ведь не большой Оксфордский словарь английского языка, где первое по порядку значение — значение, появившееся в XIII веке (даже если сейчас этого значения в языке уже нет). Но мы не сразу пришли к тому, как надо. Несколько лет назад мы получили большой грант на три года и вместе с командой нейролингвистов и программистов обсуждали, как лучше представлять информацию в словаре: в порядке историческом, в порядке частотности (насколько часто слово встречается в том или ином значении в корпусе текстов) или в порядке естественного развёртывания смысла: есть самый базовый смысл, дальше что-то к нему ещё добавляется. И это именно тот порядок, который для Юрия Дерениковича больше всего стал важным, и, в общем, именно он, скорее, у нас лидирует.
T-i: Можете привести пример?
БИ: Я вот, например, описывал слово «диск». Это бытовое слово, но я такие слова люблю. Cлово «диск» впервые появляется в русском языке как «диск луны» — видимый такой круг. Это, вероятно, из французского заимствовано такое значение. Если же смотреть на этимологию, то слово «диск» восходит к греческому слову δίσκος— диск как метательный снаряд, спортивный. Вообще, слово δίσκος, если ещё дальше смотреть, восходит, видимо, к древнему корню deyḱ, который означал что-то вроде «показывать, говорить, метать слова». И отсюда много разных всяких слов в самых разных языках, «диктовать», «доска», desk, digit, и, собственно, слово dictionary – словарь. В общем, это слово невероятно интересное. Но вот так получается: в греческом языке было образовано слово, которое обозначало то, что можно метать. Далее оно попало в церковнославянский в форме дискос. Потом уже через французский было заимствовано в русский язык в значении небесного светила. Потом постепенно стали появляться другие значения: диски колёсные, диски в оружии, в магазине; диски межпозвоночные. Потом диски-пластинки (это, кстати, уже из английского заимствованное слово, наложившееся на русское слово «диск»). Потом диск компьютерный — то, на чём мы храним информацию: сначала они были круглые, потом они перестали быть круглыми. Яндекс.Диск, например, это вообще ни в каком смысле не предмет. И может быть, наконец, ватный диск — просто такой кружочек. Вот такое историческое развитие слова: от небесного светила к косметическим ватным дискам и компьютерным жестким дискам. А семантическое расположение значений в порядке развёртывания смысла от простого к сложному совсем другое, его лучше начинать с простейшего значения: диск — «круглый плоский предмет», а заканчивать сложными специальными значениями, скажем, ю«хрящевая прослойка кольцеобразной формы, находящаяся между позвонками или двумя частями сустава и обеспечивающая их подвижность». Наш эксперимент показал, что именно такое расположений значений в словаре — не историческое, а семантическое — лучше воспринимается и запоминается.
Национальный корпус и убийства слов
T-i: А как соотносится эта ваша работа с Национальным корпусом русского языка? И участвовал ли как-то Юрий Дереникович в создании Национального корпуса?
БИ: 25 лет назад Илья Сегалович в Яндексе предложил сделать Национальный корпус русского языка — отчасти для лингвистов, отчасти для самого Яндекса, для улучшения работы поисковой системы. И была собрана группа людей, которая начала этим заниматься под руководством Владимира Плунгяна и Екатерины Рахилиной. Первая задача была просто собирать тексты. Затем надо было написать интерфейс — это делали программисты в Яндексе. А потом наступил следующий этап, когда в текстах Корпуса стала появляться разметка — именно она отличает корпус текстов от любой электронной библиотеки. То есть про каждое слово должна быть информация. И, чем больше информации, тем лучше работает корпус, тем более сложные запросы можно обрабатывать.
Главное преимущество нынешних современных корпусов — это именно разметка. Тексты и так сейчас есть в большом количестве, и нейросети могут их очень хорошо обрабатывать. А вот разметка — вещь гораздо более сложная. И вот в этом Юрий Дереникович принимал участие. Он активно занимался одним из корпусов текстов, впоследствии вошедшим в Национальный корпус (НКРЯ), — синтаксически размеченным корпусом СинТагРус, созданным в ИППИ РАН. Примерно в это же время Юрий Дереникович разрабатывал фундаментальную классификацию русской лексики, с помощью которой было решено выполнить семантическую разметку корпуса, то есть разметку по смыслам. Это и было сделано в качестве эксперимента на материале небольшой части корпуса. И, как всегда в его деятельности, это была научная работа, которая потом применялась ещё и практически. У него всегда так было. Вот составляет он, скажем, англо-русский синонимический словарь. Это, вроде бы, сугубо практическая задача — написать, какие английские синонимы соответствуют русским. Но именно на этом материале он разрабатывал теорию описания лексики. А потом он в полной мере оценил Национальный корпус как источник примеров. Апресян очень тщательно его изучал. Правда, он считал, что нельзя полностью доверять только тому, что есть в Национальном корпусе. Для него было важно различать узус — то, как говорят люди, и систему — как это должно быть в языке. Какое-то слово, может быть, в корпусе и не встретилось, но система предскажет: оно должно существовать. Или какое-то, наоборот, встретилось, но нарушает систему. Это, может быть, частотная ошибка. Это такой важный вопрос лингвистики, который до конца не решен. Если согласно существующей языковой норме так нельзя сказать, но так говорят, как к этому относиться? Одни считают: раз говорят, значит так и правильно. Другие настаивают: ну и хоть миллион людей скажут, я не знаю, «зво́нит» вместо «звони́т», но всё равно же ошибка. Это нерешённый вопрос. Но всё же Юрий Дереникович в этом смысле был больше на стороне узуса, чем другие лингвисты его поколения.
T-i: В каких случаях нелингвисту нужно пользоваться Корпусом, а в каких случаях словарем?
БИ: Чётко разграничить не получится. Смотря что нелингвиста интересует. Часто его интересует норма: люди хотят знать, как правильно. Словарь Апресяна как раз в меньшей степени, чем другие словари, утверждает норму. Да, в любом из его словарей будет ударение и род слова, и это нормативная информация. У нас было много споров про эти ударения, поскольку они часто меняются. Я в этом смысле гораздо больше люблю узус и как реально люди произносят, а он обычно придерживался нормы, ему трудно было принять какое-то новое, непривычное ударение. Но самое-то интересное — смыслы. И вот тут, конечно, про норму говорить уже в гораздо меньшей степени получается. Что такое норма в смысле значения слова? Есть такое значение или нет? Здесь уже Апресян гораздо больше опирался на узус. Активный словарь русского языка — можно сказать, результат очень глубокого анализа того, что есть в Корпусе. То есть использование Корпуса — это когда тебе дали в руки удочку и ты сам вылавливаешь. А можно дать тебе рыбу — уже готовое описание.
Борис Иомдин и Юрий Апресян. Фото: Леонид Иомдин
Если ты хочешь узнать историю слова, Активный словарь русского языка здесь меньше поможет. Там не будут даны ни год появления слова, ни его этимология. Вот за этим лучше идти в Корпус или в специальные исторические словари. Главное для словаря Апресяна — это семантика, смыслы. Конечно, человек может взять Корпус, посмотреть сервис «Портрет слова» и увидеть самые частотные словосочетания, скажем, со словом курс. Но Корпус, в отличие от нашего словаря, пока не умеет делить слово на значения, поэтому там всё вперемешку: валютный курс, краткий курс, драматические курсы… А в словаре это сделано вручную, и для каждого значения слова приведена его сочетаемость, конструкции со словом в этом значении и т. п. Как говорят: двигает или движет? В корпусе найдутся обе формы, а словарь Апресяна укажет, что человек двигает шкаф, но движет науку. Этот словарь нужен, если ты хочешь узнать, сколько у слова значений и как оно употребляется в каждом значении, с какими словами оно дружит, с какими не дружит, какое у него управление, какие синонимы, антонимы, производные слова и пр. А самое главное — аналитическое толкование каждого значения каждого слова. Как составить из минимального числа единиц определения толкования всех слов — это ведь очень важно с научной точки зрения, и язык этих аналитических толкований — это заслуга Апресяна. Вот этого ни в Корпусе не найти, ни в классических словарях. Вот, скажем, моё любимое толкование слова «авось», составленное Юрием Дерениковичем: «Говорящий выражает слабую надежду на то, что наступит желательное для него положение дел, причём это произойдёт не в результате его собственных усилий, а в результате действия каких-то неизвестных ему сил».
А ещё надо понимать, что в словосочетании «Активный словарь русского языка» большую роль играет слово «активный». Ведь наш активный словарный запас гораздо меньше, чем пассивный. Так вот, Активный словарь русского языка содержит не все слова, а только такие, которые регулярно использует носитель русского языка, а это на порядок меньше. Сейчас идея такова, что в словнике (списке слов словаря) должно быть порядка 12 тысяч слов.
T-i: Как составлялся этот словник?
БИ: Это была отдельная интересная работа, которая началась в 2009 году, когда Юрий Дереникович предложил этот словарь нашей группе. Апресян говорил, что в активном словарном запасе образованного человека примерно восемь-десять тысяч слов. Мы составили огромный файл, слив туда словники нескольких словарей: грамматический словарь Зализняка, большой толковый словарь Кузнецова, словарь Ожегова. И у нас получился файл, в котором было, если я не путаю, около 150 тысяч слов. А мы должны были из них оставить восемь тысяч. Как это было сделано?
Распечатали целиком файл — это было совершенно чудовищное количество листов бумаги. Сидели и вычёркивали. Работа была сродни убийству. Мы ведь лингвисты — нам жалко слова. Периодически возникали голоса: «Ну, пожалуйста, давайте это слово оставим, жалко!»
Но мы не могли всё оставить. Вскоре стало понятно, что восемь тысяч слов — это что-то невозможное, и решили, что будет десять тысяч. Но оценить было трудно — мы же всё делали вручную! Сейчас это бы делалось электронно и было бы легче: вычёркиваешь, а у тебя прыгают цифры, сколько осталось.
Ещё среди нас были люди, которым очень дороги старые слова. Помню, был просто кровавый спор о слове «денница». Ирина Левонтина говорила: «Как же не описать это слово, это же Пушкин! Оно интересное, оно прекрасное!». Но в итоге выкинули мы эту «денницу». А что-то не выкинули. В итоге получилось около 11 тысяч. Сейчас из этих слов описано около четырех тысяч — за 15 лет. А сколько лет понадобилось бы, если бы мы не сократили словник?..
T-i: В своих воспоминаниях Апресян признаётся, что хотел в детстве стать писателем. А вы в статье «Памяти Юрия Дерениковича Апресяна» пишете: «Читатели словарей Апресяна восхищаются их аналитической точностью, ясностью, одновременно безукоризненным стилем, достойным лучших образцом изящной словесности. Вот где воплотилась мечта стать писателем». Всегда ли это литературное дарование, выраженное в красоте и изяществе стиля, помогало ему сохранять научную точность и доказательность, к которым, если я правильно понимаю, априори стремится современная лингвистика? Или здесь можно было обнаружить конфликт интересов?
БИ: Определённый конфликт, конечно, был. Вообще в современных словарях принято описывать толкования слов на специальном метаязыке. Иначе просто одни слова описываешь через другие, и получается какой-то замкнутый круг. Тебе надо всё-таки более сложное описывать через более простое. А как описать самое простое?.. Есть очень красивая идея, которую сейчас доводит до своего логического предела Анна Вежбицка с коллегами — семантически универсальный метаязык. Но тексты этих описаний получаются, честно говоря, неуклюжие. То есть, у Вежбицкой описание слова «есть» занимает страницу: «некоторый объект на короткое время оказывается у кого-то во рту, он что-то делает с этим объектом разными частями рта, и этот объект оказывается в других частях организма…» — ну, что-то в этом роде. Нечитаемо. Ни один человек не сможет такой словарь читать. Компьютеру, может быть, и ничего, а человеку невозможно.
Формализация метаязыка — это, конечно, очень важно и для Активного словаря. Ведь в нём язык толкования ограничен по сравнению с языком вообще. Слов там на порядок меньше, и использоваться они должны только в одном значении. Там не должно быть синонимии, антонимии — чтобы это был формальный язык. Но ты, когда что-то описываешь, сталкиваешься с тем, что какие-то вещи просто невозможно сказать по-русски. Некоторые лингвисты считают, что это неважно. И используют, например, псевдослово «каузировать». Ну, нет в русском английского глагола cause. Либо заставил (но тут ещё идея принуждения), либо попросил. А каузировать — это очищенное от оценок слово. Каузировать кого-то идти. «Я вёл ребенка в школу» можно так описать: «Каузировать ребенка идти в школу»? Это не важно, это формальный метаязык: пусть будет слово «каузировать». Само слово вошло, кстати, в лингвистический жаргон, люди уже и в шутку и не в шутку так говорят.
Юрий Апресян (слева) и Игорь Мельчук. Фото: Леонид Касаткин
А подход Апресяна скорее такой, чтобы толкования были написаны ещё и на хорошем русском языке, без слов вроде «каузировать». Он хотел, чтобы всё было написано хорошо — и читалось хорошо.
T-i: Как он выходил из этого конфликта?
БИ: Всегда пытался придумать так, чтобы и точность соблюсти, и никого никуда не «каузировать». Это было очень сложно. Вообще он же немного и литературоведением занимался (у него есть, например, замечательная работа про роман Набокова «Дар», который он очень любил). И ко всем примерам он относился достаточно субъективно и пристрастно. Находил какой-нибудь пример в Корпусе, прочитывал его и говорил: «Ну это же плохо! Ну да, тут перед нами это слово в этом значении. Но это плохой пример. Давайте такой пример не будем приводить».
И просто про каждый пример он имел какое-то мнение. Вообще у него в примерах действовали такие же достойные люди, как он сам. Он хотел, чтобы это были какие-то описывающие прекрасную реальность примеры. Ему было важно, чтобы любой текст, который он составлял — даже какие-то отчёты, которые никто не читает, — был хорошим. Я никогда не видел, чтобы кто-то так внимательно составлял эти отчёты, и каждую запятую, и каждую формулировку оттачивал.
Две жизни и никаких случайностей
T-i: В той же статье памяти Юрия Дерениковича вы, рассказывая о его научном пути, два раза употребляете слово «двойственность». Первый раз — относительно двух его дипломных работ (Апресян в Институте иностранных языков защитил сразу два диплома — по лексикологии и по методике преподавания языка). Второй раз — относительно его двух мест работы в последние годы: в Институте русского языка и Институте проблем передачи информации. Что вы имеете в виду? Это проживание двух совершенно разных научных жизней параллельно или всё же это одна научная жизнь, в которой учёный стремится подходить к одному и тому же главному своему предмету с двух разных сторон?
БИ: У него действительно было два диплома: один практический, другой теоретический. Он вообще начинал с практической работы. Я не знаю, пошёл ли он в институт учиться, уже зная о том, что будет заниматься лингвистикой. Но, судя по тому, что он рассказывал, это ему не сразу стало понятно. А начинал он вообще с того, что преподавал в своём Институте иностранных языков английский. Что же касается двух его работ, то, конечно, всё взаимосвязано. Его главной задачей было описать язык как систему, и, в первую очередь, семантику как систему. И прикладывать это к разным объектам. То есть в «Информэлектро», и позже, в ИППИ, это прикладывалось к системе машинного перевода. А в Институте русского языка это сначала был Новый объяснительный словарь синонимов, потом Активный словарь. Но теория устройства языка та же самая. Он был в разных институтах немножко разным человеком. Я его наблюдал и там, и там: у него были разные отношения с этими двумя группами и разный режим работы. Мне кажется, он действительно вёл как будто две жизни.
T-i: Для него было важно и то, и другое?
БИ: Да.
T-i: И это, с одной стороны, была вынужденная история, потому что его уволили из Института русского языка, и он попал в «Информэлектро», а впоследствии — в ИППИ. Но, оказавшись там, он будто бы и это использовал себе во благо.
БИ: Да, и ему к тому же были очень важны люди, которые с ним работали. На прощании с Юрием Дерениковичем Игорь Богуславский рассказал одну историю. Когда мрачные советские времена заканчивались и начиналась перестройка, возникла идея перевести их группу из «Информэлектро» в ИППИ, потому что ИППИ — это Академия наук, совсем другой уровень. Но брали не весь отдел. То есть там, по-моему, было двенадцать человек, а предложили перевести восемь. И он не мог сказать: «Ну, хорошо, четверых увольняем». Он бился за каждого человека. К сожалению, всех взять так и не удалось.
Казалось бы, это огромная удача: тебе предлагают перейти в академический институт и взять группу восемь человек — это вообще неслыханно щедрое предложение со стороны начальства. Но он сказал: «Но я же не могу. А эти четыре человека? Как я буду их выбирать? Это невозможно».
T-i: Да уж, это не слова из Активного словаря русского языка вычёркивать.
БИ: И слова было жалко. А тут — люди. Мне кажется, ему было очень важно, чтобы все люди, кого он позвал работать вместе, остались с ним. Сама судьба машинного перевода вовсе не так была важна. А вот людей, вместе с которыми они так замечательно описывали язык, он никак не мог бросить. И так же примерно он относился впоследствии к нам, людям, с которыми он тоже описывал язык, в Институте русского языка.
T-i: А каким он был в личном общении?
БИ: Добрый, конечно… мягкий — но не всегда. С точки зрения оценки работы он не был мягким. И у него были очень строгие моральные принципы. Например, он не мог закрывать глаза на несправедливость или на то, что человек себя ведёт не вполне этично.
T-i: В упомянутых воспоминаниях он рассказал о своих отношениях с академиком Виноградовым. Юрий Дереникович сожалел о том, что вёл себя как-то чересчур принципиально. Осуждая Виноградова за то, что тот недостаточно вступался за диссидентов, не придавал должного значения тому хорошему, что делал Виноградов. Есть ощущение, что он он мог быть твёрд и суров в критике, но именно по-человечески был действительно добр и справедлив.
БИ: Безусловно. Но рабочая атмосфера в Институте русского языка и в ИППИ, насколько я понимаю, различалась. Хотя первоначально он своих сотрудников в ИППИ тоже сам набрал, и они также были его учениками и были моложе его. Но там они в основном были на «ты», его звали Юрой, устраивались посиделки. А в секторе русского языка — нет. Никто его не звал на «ты» или Юрой, никаких посиделок, бо́льшая дистанция была. Но когда у кого-то из сотрудников возникала какая-то проблема, где нужна была помощь, он всегда помогал. И все его любили.
T-i: А политика в последние годы обсуждалась?
БИ: Политика всё время обсуждалась. Но тут нам повезло, что у всех были примерно одни и те же взгляды, и обсуждение сводилось к тому, что все ужасались: вот ещё такое произошло, и вот это ещё, ой, какой кошмар! Споров, мне кажется, не было. Когда была борьба за Академию наук, он участвовал, стоял под дождём на митинге в защиту РАН.
Юрий Апресян на митинге. Фото: Полит.ру / Наталия Демина
T-i: Вы же ещё до 24 февраля уехали?
БИ: Да, и в принятии решения уезжать или оставаться для меня было важно мнение Юрия Дерениковича. Он говорил, что это правильно, если я хочу уехать. Что ему, конечно, важна моя работа, но он всё понимает. Вообще он никогда не говорил, что уезжать неправильно, хотя сам уезжать не очень хотел. Но буквально в прошлом году получил green card и начал планировать отъезд. Только в последние пару месяцев его жизни стало понятно, что здоровье этого уже не позволит.
T-i: Как бы вы объяснили не лингвисту, а просто не чуждому науке человеку научное значение трудов Юрия Дерениковича?
БИ: Можно сказать так.
Он показал, что язык — не какой-то набор случайных фактов, какое-то нагромождение слов, которые за десятки тысяч лет существования туда каким-то образом попали. А любой язык в любой взятый момент — это работающая система, у которой есть непреложные законы, и эти законы можно открыть и описать. И это свойство проявляется на любом уровне языка: от звуков до смысла. Интегральное описание языка — его главная идея.
Он сделал очень много. И заложил основу того, что его дело будет продолжаться. Последние словарные статьи Активного словаря русского языка, которые он составлял уже в 92 года, на букву Н. Я сейчас посмотрел: последнее слово, которое он описывал, был глагол «надеяться»! И кажется, что если словарь дошел до буквы Н, есть надежда: если мир не рухнет, словарь будет дописан до конца.
T-i: Для вас самое главное у Апресяна — это словари? Или просто это та деятельность, в которой вы с ним больше всего сотрудничали?
БИ: Его научную деятельность можно обобщить как «интегральное описание языка и системная лексикография». Две части, из которых состоит любой язык: слова и правила их употребления. И он был первым, кто не только сказал, что это вещи абсолютно взаимосвязанные, но и показал это на обширном языковом материале. Вот это общая идея, которая прослеживается в любой его работе. Все они направлены в одну сторону, все они про одно: как описать язык интегрально, как систему.
T-i: С какой работы Юрия Дерениковича вы бы посоветовали человеку, никогда ранее Апресяна не читавшего, начать знакомство с ним?
БИ: Можно прочитать замечательную статью «Перформативы в грамматике и словаре». Термин звучит непонятно, но это совершенно волшебная вещь. Это то, что другой лингвист, Джон Лэнгшо Остин, назвал How to do things with words. А если книжка, то, наверное, «Лексическая семантика». Зелёная книжка, рассыпанная цензурой и чудом восстановленная (1), по которой он потом защищал докторскую. Потому что, как Плунгян сказал на прощании, это книга, из которой мы все выросли. Она как раз очень простым языком написана. Там описывается, что такое значение слов и как они устроены.
Игорь Мельчук (род. 1932, лингвист, друг Ю.Д. Апресяна):
Совершенно согласен с Борисом. Начинать чтение Юриных книг надо именно с «Лексической семантики». Это лучшая его книга — совершенно эпохальная. Прошло уже 50 лет, а идеи, высказанные в ней, продолжают плодоносить. Она сочетает в себе невероятную профессиональность и лёгкость, доступность изложения. Юра вообще был большой мастер слова. Он ведь в детстве и юности мечтал стать писателем. И хоть писателем и не стал, но умение хорошо писать выделяло его среди лингвистов, причём не только русских. Другого такого лингвиста-мастера слова я просто не знаю.
Если нужно очень грубо и в общих словах охарактеризовать то, что сделал Апресян в лингвистике, надо, прежде всего, сказать, что он впервые ясно и отчетливо показал: лексика системна. Раньше все это только говорили, а Юра показал. На огромном количестве примеров. Это одно из главных достоинств Юриного подхода во всем: необычайное богатство данных, которые он проворачивал (и в научно-теоретической своей деятельности, и в лексикографической).
Игорь Мельчук. Фото: Леонид Касаткин
Второе важнейшее слово (для понимания Юриных заслуг в лингвистике) — это интегральность, то есть сочетание лексики и грамматики. Опять-таки, может быть, не Юра впервые это открыл. Но Юра впервые это продемонстрировал на гигантском материале. В модном учении Хомского, господствовавшем в мировой лингвистике долгие годы, вообще говорили, что словарь это что-то такое несистемное и нерегулярное, чем надо заняться потом когда-нибудь. А Юра показал, что описание грамматики без словаря или словаря без грамматики абсолютно бессмысленно.
Два этих главных лингвистических достижения Апресяна впервые ясно проявились именно в «Лексической семантике». Но, кроме того, в этой книге было, конечно, много конкретных наблюдений и открытий, дорогих лично мне. Например, блестящее описание регулярной полисемии. А ещё там прекрасное определение синонимов и антонимов (понятия эти известны с Древней Греции, но разумных определений толком не было).
Всё в этой книге так расположено и изложение её так ориентировано, что даже не лингвист может читать это с интересом. И эта доступность вовсе не идёт во вред научности. Никакой поверхностности, никакой попытки облегчить понимание. Это как колдовство стихов Пушкина. Невозможно объяснить, почему это так прекрасно.
При этом путь его к этой книге был не таким уж простым. Юра пришел в лингвистику с грузом тогдашнего лингвистического образования. О семантике тогда никто не думал. Чистая семантика была табу. И первые Юрины работы были синтаксические. При этом он старался извлечь семантические правила из синтаксических регулярностей. Его книга «Экспериментальное исследование семантики русского глагола», изданная за семь лет до «Лексической семантики», в 1967 году, посвящена именно этому. Для меня это ересь, потому что синтаксические регулярности следуют из семантических, а не наоборот. Юра начинал, как мне кажется (эх, хотел бы я это с ним обсудить, но как-то не довелось!), с неправильного взгляда на язык: из текста надо извлекать смысл — а я всегда был категорическим противником такого подхода. Так как я говорю по-русски, мне не нужно извлекать смысл из текста, я знаю, какой там смысл. И поэтому всё надо перевернуть с головы на ноги. И Юра впоследствии очень быстро осознал это и встал на верную позицию. Но, как говорится, у великого человека и ошибки бывают прекрасны или, как минимум, полезны. И книга 1967 года хороша хотя бы потому, что полностью исчерпала возможности неправильного подхода и обозначила границы, которых можно достичь на этом пути.
Юра, конечно, очень здорово влился в наше с Жолковским дело — Толково-комбинаторный словарь. Но вообще я думаю, что я повлиял на него строго в одном отношении — перевернуть направление исследований на «активное» изучение языка: не понимать тексты, а строить тексты для заданных смыслов. И он на этом новом для него пути меня, можно сказать, очень быстро обошёл: в количестве переработанного материала, в тонкости анализа, в наблюдениях. У него была совершенно замечательная лингвистическая интуиция. Толкования слов он формулировал гораздо лучше меня. Он угадывал их сразу, а я до сих пор с трудом их вымучиваю. И он влиял на меня совершенно бесконечно. Мы с ним обсуждали каждую мою работу, я так много у него заимствовал, что многие свои статьи начинал с примечания: «идеи, изложенные в этой статье, столько раз обсуждались с Ю.Д. Апресяном, что я не могу уже точно сказать, что кому принадлежит». Когда я уехал и не смог больше посылать ему свои работы, это был для меня огромный удар.
Текст: Александр Рогинский
(1) Сам Юрий Апресян вспоминал эту историю так:
«В 1970 году по плану Института русского языка, в котором я тогда еще работал, мне нужно было сдать в печать книгу «Лексическая семантика». Я ее закончил и сдал в срок, после чего начались неурядицы.
Я не сказал, что в Институте русского языка работала и моя жена — Марина Яковлевна Гловинская. Однажды она приходит домой и говорит: «Странная вещь: Филин, когда встречает меня в коридоре, отворачивается и не замечает, а сегодня бросился ко мне чуть ли не с объятиями! К чему бы это?» Я высказал догадку, что, видимо, он устроил какую-то подлость. И действительно, оказалось, что он отправил в издательство «Наука» письмо, в котором рекомендовал выкинуть из плана издания «Лексическую семантику», а вместо нее печатать тонюсенькую брошюрку Котеловой, в которой она бранила мои работы. Надо сказать, что ее брошюрка была очень быстро напечатана.
Но мне почему-то всегда везло на хороших людей. В издательстве «Наука» работала в то время Ольга Павловна Рожкова, которая, во-первых, была членом партии, во-вторых, занимала в издательстве важную должность. Она связалась со мной и сказала, что ей звонили из ЦК партии с просьбой привезти рукопись «Лексической семантики». Она отвезла ее в ЦК, по-видимому, в отдел науки. Ей сказали: «Оставьте, мы посмотрим и разберемся». А на вопрос «Когда вам позвонить?» сказали: «Через неделю». Когда она через неделю позвонила, там очень удивились: «Какая книга? Никакой книги к нам не поступало!» Она позвонила мне, изложила весь этот разговор и сказала: «Если у вас осталась хоть какая-то копия — мы наберем с нее и издадим!» У меня оставалась четвертая машинописная копия, самая слепая; две другие я на всякий случай переправил коллегам за границу. Я два месяца сидел над оставшейся копией в нашей комнате в «Информэлектро», обводя в ней буковки. Мои друзья-сослуживцы закрыли глаза на то, что я не участвую в общей работе, и всячески поощряли это мое занятие.
В 1974 году книга вышла. И когда Филин снова встретился с Мариной в коридоре Института русского языка, он шарахнулся от нее».
Александр Рогинский 19.06.2024