В колонке Александра Маркова «Стадия принятия: как сегодня работается российским учёным» поставлен вопрос: как в условиях сегодняшней России может продолжаться научная работа? По мнению Александра Маркова, «очень даже может». Сегодня мы публикуем ответ на эту колонку зоолога, научного сотрудника Школы зоологии Тель-Авивского университета Александры Панютиной.

Большинство российских учёных предпочло остаться в России, и это на сегодня свершившийся факт. Но означает ли это, что в «российской науке» все в порядке? Утверждение о том, что всё идет по плану, конечно, вызывает реакцию отрицания, которая оперативно сменяется стадией гнева. Ну, как же, автор сам давно уехал, пишет с чьих-то слов, что он может понимать? Но по мере чтения гнев быстро переходит через торг к депрессии. Потому что читать про жизнь в условиях современного концлагеря, даже если его ворота приоткрыты, очень мучительно. Название, выбранное автором, как нельзя лучше отражает содержание текста. К стадии принятия в конце приходит и читатель. Вывод выглядит очень убедительно, по крайней мере, он естественным образом вытекает из представленных фактов.

Невозможно не согласиться с тем, что учёные, оставшиеся в России, приняли правила игры. Это значит, что они смирились с войной. Смирились с авторитарной властью. Смирились с идеологической нагрузкой (даже если на первый взгляд это лишь лёгкий налёт покорности, несравнимый с советскими собраниями трудовых коллективов и маршированием на первомайских демонстрациях). Можно бесконечно долго перечислять, с чем смирились учёные. И они в этом не уникальны: с этим смирилась вся страна. Те, кто не смирился, сидят в тюрьме. Или уехали. И тут нет никакого «хорошего варианта». Понятно, что все не могут уехать. И большинство нормальных людей не готово идти в тюрьму, отстаивая свои взгляды. Да, в общем-то, ни в каком случае не готово. Но факт в том, что, если ты остаёшься в этих условиях и в тюрьму не идёшь, значит, принимаешь правила игры — как бы ни было противно это признавать. И вывод, что путинский режим одержал на внутреннем фронте решительную победу, кажется, невозможно не принять. Однако…

Хороший лектор отличается тем, что он может убедить слушателя в любой позиции. Сегодня он говорит одно, а завтра другое, но каждый раз использует такие аргументы, что невозможно не поверить. Конечно, человек думающий всегда имеет сомнения. Но задача лектора — уложить эти сомнения на лопатки логической конструкцией. Потом, постепенно, начинает приходить осознание: а этот факт не совсем верен, а эти аргументы можно интерпретировать по-другому… И морок начинает спадать. Это вовсе не значит, что хороший лектор всегда убеждает в чём-то неправильном. Просто, чтобы отстаивать противоположные точки зрения, требуется несравнимо больший талант, чем последовательно доказывать что-то одно.

Такой лектор экстра-класса мне встретился лишь однажды. После лекции о радикальном конструктивизме Ольги Волкогоновой на филфаке МГУ я неделю ходила в депрессии, не понимая как жить дальше. Ведь так убедительно. Нет никакого объективного мира. Всё, что мы ощущаем, — плод нашего субъективного мышления. Это не я, это мозги в банке, и кто-то меня щекочет. Ужасно, как можно жить с этим? Через неделю она читала критику радикального конструктивизма, и от депрессии не осталось и следа. Ну, очевидно же, что мир совершенно объективен и весь конструктивизм — это просто выдумка философов!

И вот, смотря на радикальный конструктивизм Александра Маркова, я пытаюсь найти ниточки, за которые можно распутать этот клубок и выбраться к реальности. Первая торчащая на поверхности ниточка — ничего не было в порядке. Я же работала в науке в 2021 году. И в 2020-м. И более или менее непрерывно начиная с 2000 года. Я же знаю, что ничего не было хорошо ещё до войны!

Мне повезло работать в области, которую административный прессинг касался в наименьшей степени. В гуманитарных областях процветала коррупция, хотя я знаю об этом лишь понаслышке. Читая книгу Навального, вспоминаю, как мне рассказывали знакомые, что в МГУ можно поступить только за взятку. А я всё спрашивала: ну где её получить, эту взятку? Большая часть моих родственников работала в МГУ, но ни один из них ни одной взятки в жизни не видел. И никак не мог помочь кому бы то ни было поступить в МГУ. Конечно, мой опыт касался никому не нужного биофака, а вовсе не модного юридического. В физике было, наверное, ещё хуже, только по-другому. По крайне мере в физике серьёзной. В 2018 году я приехала в один центральный аэрогидродинамический институт делать доклад о полёте разных животных. И меня совершенно шокировала проходная института. Ощущение было, что попал в военную часть, а не в научное учреждение. Тогда меня это не напугало, а просто возмутило. С какой стати вахтёры буду указывать мне, что я могу носить с собой? Я протащила внутрь все свои жесткие диски, флешки и телефоны, насмехаясь над идиотским режимом и одновременно возмущаясь им. А 22 июля арестовали физика Виктора Кудрявцева. Это было одно из первых в череде дел против физиков. Оно стало достаточно публичным, чтобы прорваться в заголовки новостей mail.ru, которые тогда служили мне основным источником информации. И лишь тогда до меня дошло, что своим безалаберным поведением я могла подставить людей под реальный срок. Меня и сейчас не пугает это, и уже даже не возмущает, а просто удивляет. Люди продолжают там работать. Их коллег уводят в наручниках, а они просто отворачиваются и молчат. 

Так что я многие годы функционировала в полной мере сервильной среде. Я не могла представить, что кто-то может заткнуть мне рот. Самодуров-начальников считала досадной помехой, которую, в крайнем случае, можно просто послать. Даже не могла представать себе страх, который многие люди испытывают перед начальством. Однажды мне довелось вступить в профсоюз — это было во времена безуспешной, позорно (тогда так казалось) проигранной, борьбы против режимного пропуска в МГУ[1]. На почве этой кампании я познакомилась с Михаилом Лобановым, и он уговорил меня вступить в профсоюз «Университетская солидарность». Событие для меня было уникальное, поскольку я никогда никуда не вступаю. Но красноречие и дар убеждения Михаила были поистине велики. Недаром он де-факто победил на выборах в Госдуму, не имея никаких ресурсов на избирательную кампанию[2]. Вступив в профсоюз, я пришла на собрание и первым делом возмутилась идиотской системой ведения перечня членских взносов. Мне как человеку, склонному к каталогизации всего и вся, казалось, что вести учёт на каких-то мятых бумажках — это верх архаизма. Естественно я тут же предложила перейти для начала хотя бы на таблицу Exel. Каково же было мое удивление, когда мне ответили, что списки ведут так из соображений безопасности! Чего? Что люди опасаются риска давления начальства за участие в профсоюзе. Чего??? Что были попытки уволить людей за членство… ЧЕГО???? Это же МГУ! Ну да, ректор врёт студентам[3]. Ну да, в деканате факультета работает человек от чекистов (это я уже узнала к тому моменту). Но уволить за членство в профсоюзе? Вы серьёзно? Увы, это было серьёзно. За последующие годы я увидела подобные кампании давления своими глазами. И звонки из деканата заведующему кафедрой: «Этого человека вы на работу не возьмёте». И проверки кадровиков для увольнения неугодных в академических институтах. Все это не имело никакого отношения к научным достижениям. Советское наследие, годами не появляющееся на работе, и публикующее одни тезисы раз в три года, продолжало получать свои зарплаты (по больше части, правда, копеечные). А человек со статьями в лучших журналах WOS отправлялся на улицу, потому что не сошёлся с руководством взглядами. Где-то, как в биологии, это были вялотекущие мелкие начальственные репрессии. А где-то давление серьёзно нарастало, как в Вышке, например. И к началу войны достигло уже запредельных для функционирования научной экосистемы масштабов.

Но это касается репрессий нелояльных (неважно, путинскому режиму или лично директору). А что же с организацией науки в целом? В какой-то момент в науке начали появляться деньги. У меня был такой файл: «зарплата за науку». И вот к концу 2017 года там вдруг стали появляться даже шестизначные цифры! Т.е. не только за бензин и коммуналку заплатить, а прямо жить можно. Можно вообще больше нигде не работать (что я тут же и сделала, отказавшись от всех коммерческих контрактов). И оборудование начало появляться. Прямо на заметные такие суммы, как в настоящих научных организациях: можно договориться с начальством и купить в конце года, например, томограф. Правда в нагрузку всегда идет пункт про договориться, но уж ради томографа-то можно, не правда ли? 

«Российскую» науку отличает характерная особенность — наличие довольно длинной (или высокой) вертикали власти. Фактически вертикаль власти в российской науке такая же, как, скажем, в госкорпорациях. Есть директор, он самый главный (а над ним ещё министры и т.п.), у него есть замы, они главные над всеми остальными, есть начальники отделов, они главные над сотрудниками отделов. В таком духе. Чем больше уровней, тем больше начальников над сотрудником. Впрочем, его это волновать не должно, потому что сотрудник фактически не имеет выхода «наверх». Одно время Садовничий заявлял, что готов встречаться с любым сотрудником МГУ, который имеет, что ему сказать. Мой коллега полгода пытался попасть к нему на приём. Приходил в ректорат, говорил с секретарем, передавал петиции, ему отвечали: «приходите через месяц». В итоге на приём он так и не попал, а просто уволился. Это очень не принято в жесткой иерархической структуре ходить «через голову», и административная организация науки в этом отношении мало чем отличается от районного ОВД. Казалось бы, раз так везде, может и ладно? Все равно, как бы нам ни хотелось научной свободы, она априори доступна только меценатам. Если ты хочешь получать от науки деньги, неизбежно будешь зависеть, как минимум, от того, кто эти деньги даёт. В целом это действительно так. Но наука не может развиваться по указке самодура. Поэтому за века научного развития люди придумали различные механизмы страховки от самодурства. И одним из главных механизмов является совет. Учёный, диссертационный… Вот не любит тебя твой коллега, и готов он ради своих эмоций завалить твою хорошую работу. Но большинство-то видит, что работа хорошая. И совет голосует «за». Хочет директор протащить на должность завлаба лояльную бездарь — и никто так в открытую возразить не готов. Но когда открывается урна, оказывается, что совет проголосовал «против». Даже когда голосование открытое, вступается репутация. И часто она побеждает страх. Одно дело спорить один на один с «главным», и другое — публично проголосовать за плохую работу. Благодаря наличию учёных советов в институтах и вузах хотя бы частично удавалось сдерживать административное давление. Так, совет ВАК неоднократно голосовал против фиктивных и ворованных диссертаций. Немногие знают, что в результате реформы РАН учёные советы потеряли большинство своих функций в академических институтах. Точнее, потеряли все административные и финансовые полномочия. Этот вопрос как-то слабо освещался, потому что в реформе было много других, более животрепещущих новаций. Я лично узнала об этом замечательном изменении следующим образом. В конце 2010-х годов в институте выбирали нового директора. И административный кандидат настолько не стеснялся (даже по сравнению с действующим предшественником), что начал свое выступление с того, что указал учёному совету на его место. Дескать, вы будете консультировать, а все решения все равно принимаю я.

А того самого директора или ректора уже давно рекомендуют сверху. Где-то удаётся протащить своих, а где-то кандидатуру «главного» просто присылают. Вот дословный ответ GPT-chat на вопрос о назначении директоров в институтах РАН: «Хотя учёный совет института участвует в выдвижении кандидатур, его мнение не является определяющим. Основное решение остается за государственными органами, что вызывает критику со стороны научного сообщества из-за снижения автономии научных учреждений». Так хорошо сформулировано, что просто нечего добавить. Вот и получается, что директора и ректоры работают не на коллектив. Ведь их положение зависит не от сотрудников, не от учёного совета, а от министерства, а в некоторых случаях — прямо от президента. В итоге учёные не имеют субъектности ни в выборе своего руководства, ни в контроле за его деятельностью.

Ещё одной серьёзной, может быть, даже главной проблемой, является бесправие лабораторий. Во многих странах именно лаборатории являются наукообразующей единицей. Думаешь ты о том, кто лучше всех разбирается в биомеханике полета, и сразу вспоминаешь лабораторию Шэрон Шварц в Брауне или Хеденстрема в Лундском Университете. Руководители лабораторий сами набирают коллективы, выбирают направления исследований, решают, какое им нужно оборудование и как распорядиться своим финансированием. «Заработать» лаборатории очень трудно, но если уж удалось, дальше имеешь весь спектр возможностей для реализации своих научных идей. В России заведующие лабораториями (как и кафедрами) никаких полномочий не имеют. Точнее, не имеют самых главных: кадровых и финансовых. Это очень интересная штука. Вот представьте, например, я руковожу лабораторией по изучению ежей. Я нашёл отличного специалиста по морфологии насекомоядных, который мне совершенно необходим для исследования устройства этих самых ежей. Но… я не могу его пригласить на работу. Так как для этого мне нужно согласие директора/декана. И что же получается? Мне идти уговаривать специалиста устроиться именно к нам? А дальше директор скажет, что этого человека он не возьмёт. Или наоборот — идти выпрашивать ставку или просто подпись для имеющейся свободной ставки? Потрачу свой ресурс, а потом окажется, что специалист и не думал идти ко мне на работу. И вот так приходится заведующим крутиться, лавировать, чтобы хоть как-то формировать коллективы. В фаворе у начальства — повезло: получишь зелёный свет. Не в фаворе — так и будешь сидеть с пенсионерами, которые появляются на работе раз в месяц и пишут в лучшем случае в Доклады академии наук. Так что, с одной стороны, завлаб или завкафедрой в рамках вертикали власти способен капитально испортить жизнь своим сотрудникам. С другой — никаких реальных собственных полномочий он не имеет. А ведь именно на уровне лабораторий формируются научные задачи, ищутся методы их решения. От того, как сформировать коллектив и как распределить финансирование лаборатории, критическим образом зависит, удастся ли ей добиться научных прорывов или нет. И многие талантливые и перспективные люди, которые становились заведующими и подавали огромные надежды, в итоге погрязли в этой трясине, так ничего не изменив и не создав.

Ещё один важный фактор, влияющий на развитие «российской» науки, — грантовая система. Фактически с середины 1990-х до конца 2010-х гранты были единственным способом осуществлять научную работу в России. По крайней мере в тех областях, где нет коммерческого или военного применения. Если в политической среде понятие гранта носит яркую и часто негативную коннотацию, то в научной среде грант — основа почти любой работы. Гранты не управляют учёными. Нет, не может Сорос позвонить и сказать: «Теперь ты будешь делать это или это».

Гранты учёные получают на конкретную работу, обычно на ту, которую они сами и заявляют. Большинство заявок готовится именно так: ищется подходящий конкурс и в рамках конкурсных требований готовится заявка. Например, хочу я изучить генетическое разнообразие ежей Кавказа. Ищу, кто поддерживает исследования насекомоядных или генетического разнообразия или млекопитающих восточной Европы. И подаю заявку на свой проект. Грантодатель может деньги дать, а может не дать. Но он не влияет на содержание моего проекта. Он не может написать мне: заодно с ежами изучи ещё и ужей.

Долгое время зарплаты в Академии не хватало не только на еду, но даже на проезд до работы. А ведь научная работа требует каких-то вложений. Даже бумага для принтера и лезвия для скальпеля стоят денег. А если к скальпелю требуется ещё и бинокуляр, то это уже неподъёмные расходы. В 1992 году был создан РФФИ (Российский фонд фундаментальных исследований). Этот фонд, без сомнения, важнейший актор в расцвете науки в России, который наблюдался в начале-середине 2010-х годов. Благодаря РФФИ огромное количество учёных получило возможность не только выжить, но и купить бумагу, ручки и даже компьютеры с бинокулярами. Гранты были сравнительно небольшие, однако их можно было получать несколько на разные направления исследований. А в научном коллективе несколько человек могли быть руководителями грантов. Это отчасти помогало обойти «лабораторный барьер». Фактически руководитель гранта создавал свой мини-коллектив взамен лаборатории. И этот мини-коллектив получал финансовую возможность работать (и некоторую автономию от начальства). Тут тоже все было не так гладко. И РФФИ обвиняли в коррупции, чистоплотность и профессионализм совета фонда подвергались сомнению. И распоряжение средствами было не целиком в управлении грантополучателя. Для любого распоряжения деньгами требовалась подпись руководителя организации. Многие такие руководители требовали от грантодержателей пускать средства на зарплату, чтобы фиктивно увеличить отчётные показатели. Также к любому российскому гранту, и началась эта история именно с РФФИ, добавлялись институтские поборы. Так называемые накладные расходы организации, составляющие 15-20% от суммы гранта, были неотъемлемым условием финансирования. Без научной организации получить российский государственный грант невозможно, а научная организация берет комиссию за то, что «обслуживает» твой грант. В реальности это выражается в том, что несколько раз в год руководитель гранта должен отстоять в очереди за подписью в бухгалтерию. Но, несомненно, деятельность РФФИ дала огромный толчок науке в России и приблизила возможности российских учёных к мировым, насколько это было возможно. Конкуренция за гранты начала сдвигать положение научного работника от нищего лузера, который ездит зайцем на трамвае, к активному лицу, которое борется за возможность реализовать свои научные замыслы в конкурентной среде.

Конечно, коррупция и кумовство могли бы всё испортить и тут. Но так уж получилось, что никто не придумал лучшего показателя эффективности научного труда, чем публикационная активность. А для оценки этой активности придумали такие параметры, как импакт-фактор и квартиль журнала. И все это оценивали по общемировым базам данных (не потому, что наука не имеет границ и не может быть национальной, а потому, что никаких других баз в России поначалу просто не было). Можно сколько угодно спорить об объективности этих факторов, но именно они заставили научных работников начать писать статьи по-английски и подавать в приличные журналы. Потому что, если журнал выходит на русском, его импакт-фактор будет примерно в районе 0. Благодаря этому научные результаты российских научных работников стали частью общего знания, а не достоянием междусобойчика постсоветского пространства. Именно эти наукометрические показатели заставили людей подаваться в хорошие журналы, куда попасть подчас намного сложнее, чем сделать саму работу. Бесконечные круги рецензирования, отказы, повторные попытки. Но результатом становится более хороший материал. Более качественная его подача. И больший шанс на то, что твой результат станет частью этого общего знания. У одной моей статьи было 17 подач. Это было невероятно тяжело и очень долго. Но я ничуть не погрешу против истины, сказав, что в итоге работа стала на порядок лучше.

Но одним РФФИ возможности коллег из России не ограничивались. В 2000 году я ездила в экспедицию по гранту иностранной нефтедобывающий компании в компании с международной природоохранной организацией. Грант этот получил мой коллега, тогда студент 3-го курса биофака МГУ. Международные гранты были открыты для российских учёных на равных правах. И, хотя получение их никогда не было простым из-за высокой конкуренции, это было вполне возможно и не требовало каких-то нечистоплотных методов из разряда коррупции и протекции. Такие гранты стали закрываться для россиян постепенно, и вовсе не по недоброжелательству зарубежных фондов. Постепенно из России выжимали такие организации, как фонд Сороса, который поддержал невероятное количество российских учителей и учёных в 90-х годах, по сути сохранив их научные и преподавательские пути. Процесс «закручивания гаек» начался не вчера, и к началу войны возможности учёного с российской аффилиацией получить зарубежный грант были невелики. Причём, не только из-за формальных препятствий, но отчасти из страха. Зимой 2021-2022 гг. моя коллега подала заявку на грант по изучению грызунов в один международный фонд. И в какой-то момент ей пришла в голову мысль, что, если грант дадут и деньги придут из-за границы на ее счёт, это может очень плохо кончиться. Тут началась война и грант не дали. Насколько были связаны эти события, сказать трудно. Но представить себе получение какого-либо зарубежного гранта российским учёным в 2025 году практически невозможно.

Одновременно с выстраиванием барьера между российскими учёными и зарубежными фондами начался процесс угнетения РФФИ. В 2014 году РНФ (Российский научный фонд) раздал свои первые гранты. Гранты РНФ выгодно отличались от РФФИ своим размером. Если в РФФИ в те времена на год можно было получить 350-500 тысяч рублей, то в РНФ с самого начала давали пять миллионов. Это уже совершенно другой уровень финансирования. На эту сумму можно было купить приличное оборудование и сделать очень много чего… Но как обычно всё было не так просто. РФФИ в то время как раз сильно либерализовал финансовую отчетность. С гранта можно было выписать «вознаграждение» члену коллектива, не облагаемое никаким налогами, и потратить его, например, на ремонт лаборатории, который нельзя провести официально. В РНФ, наоборот, каждая копейка строго контролировалась. Можно сказать: ну ведь это же правильно, следить за тем, чтобы учёные не тратили деньги нецелевым образом. Всё бы ничего, если бы были возможности получить гранты на ремонт, или на мебель (как это ни смешно, учёным тоже надо за чем-то и на чем-то сидеть, и старая советская рухлядь не всегда хорошо выполняет эту функцию). И почему бухгалтерия Фонда лучше учёного знает, что ему для работы больше нужно, бинокуляр или ровный пол в лаборатории? Формально это происходило от того, что полом должны были заниматься сами организации. Но фактически большинство организаций ремонтировали дирекцию и вход. И такой ремонт через год уже надо было переделывать.

По факту конкурсные условия РНФ создавали такое количество препон в трате денег, что проще всего было отправлять их в зарплату. Потому что потратить пару месяцев на покупку пачки карандашей по тендеру – такой роскоши у нормальных научных коллективов обычно не было. Всерьёз заморачиваться стоило лишь ради покупки по-настоящему дорогих приборов. А все обеспечение жизни научных коллективов строилось именно так: деньги — в зарплату, а дальше значительная часть этого скидывается обратно в копилку, уже на реальные траты. Но отправить весь грант в зарплату по условиям РНФ было нельзя. Кроме того, с зарплаты, в отличие от РФФИшного «вознаграждения», списывались налоги, возвращая часть гранта обратно в круговорот бюджетного финансирования. 

Но, пожалуй, самым неприятным в требованиях РНФ, среди которых было много различных кабальных обязательств, было требование при подаче заявки указать количество статей и параметры журналов, где они будут опубликованы. Это как же так? А научный поиск? Как я могу сказать, где я опубликую результаты ещё не сделанной работы? А если поиск даст отрицательный или непубликабельный результат? А если статью просто не примут в журнал заявленного заранее квартиля? Не потому, что работа плохая, а потому, что тема покажется недостаточно интересной редакции или исполнение не понравится рецензентам? Что тогда? Возвращать потраченные на работу деньги? По этой причине подача грантов РНФ представляла собой такую специальную игру – написать заявку на уже проделанную работу. Надо было выполнить исследование, подготовить рукописи статей, прикинуть, куда их могут принять с высокой вероятностью, и с этим подаваться. Но заявку формулировать так, как будто ещё ничего этого не сделано. Причем предпочтение на конкурсе отдавалось заявкам, где уже в первый год проекта заявлялись публикации. А если помнить, что нормальный публикационный процесс от подачи готовой(!) рукописи до выхода статьи составляет минимум полгода, а чаще ближе к году (сейчас время немного уменьшилось, так как многие журналы выходят онлайн), лицемерность этой игры очевидна как конкурсантам, так и экспертам.

Ещё с момента открытия РНФ ходили слухи о том, что РФФИ закроют. И несколько лет они, к счастью, оставались слухами. Но к 2020 году слухи оформились в угрожающую реальность. Сведение и так небогатого выбора учёных до одного единственного «легального» фонда представлялось настоящей катастрофой. В январе 2021 года я монтировала ролик в поддержку РФФИ. Хотя приказ о «реформе» уже был подписан Мишустиным, казалось, что ещё не все потеряно. Пара видео уже была записана, мы с коллегами говорили от первого лица и искренне верили, что можно что-то изменить, главное — не молчать. В какой-то момент я заглянула в новости и увидела сообщение Навального о том, что он возвращается в Россию. Сразу стало понятно, что ничего мы уже не сделаем. Что осталось 4 дня до массовых избиений, до катастрофы, масштаб которой затмит все местечковые проблемы никому ненужных научных фондов. Так и получилось.

В итоге в 2021 году в России остался один разрешенный грантовый фонд, который фактически определял условия существования всех учёных, которые нуждались для своих исследований хоть в чем-то кроме зарплаты. Для небольших коллективов он стал выдавать «рффишного» типа гранты по 1,5 миллиона, которые в покупательном эквиваленте были не больше, чем пятисотысячники РФФИ, но ставил своих исполнителей в совершенно рабские условия. Все члены научного коллектива должны были зачисляться на работу в организацию грантополучателя. Т.е. вместо межинститутского сотрудничества, которое очень стимулировал РФФИ, всех сгоняли в одну организацию, давая ее руководству неограниченную власть над грантодержателем и всем коллективом. Если грантополучатель решал уволиться из организации или был уволен, руководитель мог просто отказаться поставить подпись о переводе гранта в другой институт, тем самым лишив коллектив честно выигранного гранта (это не гипотетическая, а вполне реальная ситуация, известная мне на конкретных примерах). Также средством шантажа становилось и ранее купленное по грантам оборудование. Хочешь перейти на другую работу, изволь оставить нам все, что ты собирал годами. Если формально и существовали какие-то механизмы перевода оборудования на баланс другой научной организации, я за всю свою жизнь ни разу не видела, чтобы они работали. С 2022 года условия РНФ только ужесточались. Так что оптимистическое «выдаются гранты», с одной стороны, отражает действительность, с другой стороны, грант гранту рознь.

Ещё одна ниточка, торчащая из клубка конструктивизма благополучия «российской науки» — институт рецензирования. Я знаю очень хороших людей, которые борются за сохранение русскоязычной научной литературы. Они действительно искренне верят в важность такого способа публикации, как статья на русском языке. Несмотря на глубокое уважение к некоторым из этих людей, считаю, что они своими руками роют могилу учёным, которые на это ведутся. Точнее их труду. Если статья выходит на русском, значит ее, по самым оптимистичным расчетам, сможет прочитать 3% населения земли. Можно дискутировать о том, какой процент учёных среди русскоговорящих и, скажем, среди говорящих на китайском. Но все это разговоры в пользу бедных. В 21 веке есть единый язык науки – английский. И все, кто хочет, чтобы их читали, печатаются на нем. Ладно, могут сказать редакторы русскоязычных журналов. Все приличные русскоязычные журналы переводятся. Несколько странная практика: вместо того, чтобы издать статью на английском, печатать её в двух как бы разных версиях[4]. С другой стороны, почему бы и нет? Если русская версия все равно написана автором, она поможет повысить количество читателей, а не понизить, неправда ли? Неправда. Т.е. количество читателей это, может, и повысит. А вот общий уровень статей понизит. Потому что исходную статью на русском будут рецензировать только русскоговорящие рецензенты. Мне за 25 лет научной работы известен один случай, когда настоящий зарубежный специалист рецензировал статью на русском. Но это был совершенно выдающийся полиглот и случай абсолютно беспрецедентный. Не многие задумываются над тем, что русскоговорящие рецензенты — это настоящая катастрофа. Но ведь вместе с 97% читателей отваливаются и 97% рецензентов. Это означает, что для большинства статей найти адекватных рецензентов попросту невозможно. В итоге статьи вручаются на рецензию кому угодно, лишь бы в близкой области. Часто возникает конфликт интересов, когда статья одного автора попадает к его недоброжелателю или, наоборот, к приятелю (а где взять хотя бы незнакомых?). Возникает мучительный вопрос: что делать? Писать замечания — человек обидится. Не писать — просто нечистоплотно. Часто на рецензию присылают статьи, не имеющие к тебе никакого отношения. Так, если ты занимаешься биомеханикой ежей, тебе будут присылать все статьи по ежам, даже из области молекулярной систематики (которую ты может быть даже в университете не учил, потому что она ещё не появилась во времена твоей учебы). Полноценно отрецензировать такие статьи невозможно, ведь для рецензирования надо находиться на переднем крае науки, следить за всеми публикуемыми работами по теме. А в такой ситуации все, что можно, это погуглить срочно самые свежие статьи и написать отзыв. В итоге рецензирование одной статьи занимает неделю работы и все равно менее качественно, чем рецензирование англоговорящим специалистом по теме. Да и многие ли готовы потратить неделю на рецензирование? Так что внутрироссийский «опыт качественного рецензирования» представляется мне скорее потемкинской деревней, чем объективной реальностью. Минус 97% экспертизы!

Ну, и конечно, говоря о публикациях, нельзя не вспомнить «бумажные фабрики» (paper mills). В русскоязычной среде с этим явлением ассоциируются термины «мусорные журналы», «покупное соавторство». Наверное, большинству российских учёных хоть раз приходили на электронную почту письма с предложением купить соавторство публикации (или немного более мягко: «станьте соавтором статьи”, «опубликуйте статью”). Обычно такие письма сразу отправляются в спам, иногда даже системой безопасности почтового сервиса. Очередное такое письмо вызвало у меня столь бурное возмущение, что я «отправилась» искать эти потенциальные статьи. Точнее журналы. Дело в том, что в письме вместе с прайсом были указаны темы публикаций, количество «авторских» мест, рейтинг и регион издания журналов. При элементарном умении пользоваться сервисами WOS и Scopus, вычислить эти журналы оказалось не очень трудно. Свою подборку я отправила в Диссернет вместе с заготовками писем редакторам этих журналов. Большая часть из писем были бесполезны, так как редакторы знали, что делают. Журналы относились к категории «хищных» или «мусорных». Однако некоторые журналы были вполне «нормальными». Отрадно видеть, что спустя некоторое время все найденные мной статьи вошли в перечень статей с фиктивным соавторством (Abalkina, 2023). То, что в России научились считать параметры публикационной активности, это для науки хорошо. Однако хорошо бы, если бы научились считать их хорошо. Недаром основная масса статей с фиктивным соавторством обнаруживается России и странах бывшего СССР. Одно время этот бизнес процветал, например, в Китае (Tang, 2019). Но там с подобной практикой решили систематически бороться (Mallapaty, 2020). Это очень характерно. Трудно представить себе клиента бумажной фабрики, например, из Гумбольдтовского университета Германии. Вообще трудно представить себе учёного, работающего там, где имеется институт репутации, который поставит свое имя среди авторов невысокого качества поделки, имеющей весьма условное отношение к области его интересов. Хотя в погоне за успехом и финансированием в самых лучших университетах иногда случаются эксцессы, они обычно связаны с фальсификацией данных, но не с покупкой написанных на коленке статеек (как например ложь в статье о лжи).

Казалось бы, ну, что такого – есть непорядочные люди, которые покупают себе статьи? Так и чиновники покупают себе диссертации. Настоящие-то учёные продолжают работать? Но если работники научной среды могут позволить себе покупать статьи, это значит, что института репутации в российской науке нет. Конечно, зная лично Иванова А.А., ты можешь быть уверен, что он приличный человек и пишет сам. А Петрова В.В. ты не знаешь и можешь усомниться. Да и можно ли проверять все статьи по личному знакомству с авторами? Я лично уже несколько лет в принципе не смотрю статьи по медицине российского происхождения. Медицина, мне кажется, — одна из самых опустившихся в этом плане областей. Мне рассказывали про одного медика, занимающего высокое административное положение в медицинской организации г. Москвы, у которого выходило такое количество научных работ в год, что не хватило бы времени даже их читать. Коллеги смеялись, рассчитывая сколько минут он мог бы теоретически потратить на каждую такую работу. Когда мне надо рассчитать дозу препарата, я никогда не буду ориентироваться на данные российских статей, поскольку они могут быть поддельными. Конечно, поддельную статью часто можно отличить по стилю: безграмотному языку, противоречащим друг другу утверждениям. Но проще их попросту избегать. И, хотя в отдельных институтах с подобными «работами» пытаются бороться, в целом на сегодня эта практика поддерживается (или как минимум не порицается) так же, как и покупка диссертаций чиновниками. Объявления о продаже статей открыто висят в Интернете. Учреждения заключают договора с юрлицами, занимающимися подобной деятельностью.

Производство научного знания — это та область, где абсолютная честность исследователя критически важна. Если исследователь врет в данных, он может на долгие годы отправить по неверному пути целое направление. Исследователя очень трудно проверить. Невозможно повторить каждую работу и убедиться, что получены аналогичные результаты. Выкладывание данных в открытый доступ лишь частично помогает бороться с проблемой научной нечистоплотности. И история с бумажными фабриками говорит о том, что уровень нечистоплотности в России очень велик. И существующая научно-административная система этот уровень только повышает, отбирая ситуативно согласных. Если ты сегодня согласен с руководством в существовании «служебных людей» американского производства, а завтра с тем, что идет война против соседней страны, то что же ты будешь писать в своих статьях? Правду или то, что удобно сегодня?

Так можно ли говорить, что путинский режим смог сохранить «российскую» науку? Для того, чтобы что-то сохранить, надо это иметь. Но, по сути, российская система администрирования науки так и осталась советской. Что позволяло развиваться лояльным, но не талантливым. Первое плюс второе давало больше, чем просто первое. Но второе без первого давало ноль. Грантовая система, которая позволяла существовать реальным научным коллективам внутри системы плановой, свелась в итоге к полной государственной монополии одного фонда. К монополии с очень жесткими правилами игры, когда грантодержатель подвешен сразу на нескольких ниточках, растянутых в разных направлениях, и стоит лишь дернуться и падение неизбежно. По мере отказа от публикаций индексируемых WOS материальное значение подачи статей в хорошие журналы падает. Значит, к кормушке подтягиваются те, кто может печатать работы низкого пошиба в карманных журналах. Формально для распределительной системы такие люди перестают отличаться от тех, кто делает настоящие научные публикации. И это способствует и будет способствовать все в большей степени замене в «российской науке» настоящих научных направлений изучением «служебных людей”.

“Российская» наука я всегда пишу в кавычках. Потому, что не бывает науки российской, китайской, американской. Бывают немецкие научные школы, или французские, или даже российские. По стране базирования этой школы. Страна указывает, куда, например, надо приехать, чтобы научится вставлять электроды в мышцы или пересаживать конечности эмбриону. Бывают российские, китайские, английские учёные — по стране аффилиации. Но наука — это совокупность знаний об окружающем мире. Законы Менделя не перестают работать даже в условиях советского концлагеря. И, опускаясь на стулья в суверенных кремлевских кабинетах, их завсегдатаи подвергают себя и стулья действию третьего закона англосакса сэра Исаака Ньютона. Так что российской науки в природе не существует, также как «ДНК» российского общества и «генетического рабства» россиян.

Наука — это общемировое знание. И если не делать вклад в это общемировое знание, значит, твоего труда просто не существует. И вклад российской части науки в это знание уже уменьшается и будет уменьшаться с каждый годом. Наверное, он никогда не достигнет полного коллапса. Даже в почти полностью закрытом совке Кокшайский в 1979 году умудрился опубликовать статью в Nature, а книги Гамбаряна и Суханова переводили пиратским образом на английский. Эти переводы не дали авторам ни копейки, но принесли им мировую известность. Но доля знаний, просачивающаяся через фильтр железного занавеса, была ничтожной. И большинство имен и трудов, возможно неплохих, кануло в вечность, не оставив никакого следа. И те, кто после крушения Совка продолжил публиковаться на русском, в большинстве своем также не вошли в мировую науку. Их работы остались неизвестными и не цитируются. Древо нового знания растет без них. Конечно, забывается и много всего, опубликованного в хороших журналах на английском. Но доля сохраненного знания от таких публикаций несравнимо больше.

Я считаю, что наблюдаемый сейчас процесс – это постепенное откалывание «российской науки» от материка НАУКИ и дрейф в сторону «науки советской». Многие останутся на этом острове из соображений комфорта и спокойствия. Но конечная точка этого пути вряд ли привлекательна даже для тех, кто в принципе смирился.

[1] Именно против режимного пропуска, а не против пропускного режима. Пропускной режим — это способ как-то проверить личность при входе. Ок, нет проблем. Сотрудник прикладывает свою магнитную карточку и вообще не контактирует с охраной. А «внешний» человек показывает паспорт, например. Конечно, полностью открытые двери предпочтительнее, но это возможно не везде. И пропускной режим в университетах Израиля никак не мешает любому желающему прийти в кампус в рабочее время. Хотя открытые двери, присутствие охраны на которых вообще незаметно, в европейских университетах мне нравятся намного больше. Режимный же пропуск в МГУ заключался в том, что посторонним нечего делать в университете. И этими посторонними были не просто все вокруг, но в частности сотрудники других университетов и Академии наук, которые зачастую на добровольных началах вели занятия, обучали студентов, участвовали в диссертационных советах. На бумаге так было всегда, но после длительного периода перестроечных послаблений в середине 2010-х годов действительность стали приводить в соответствие с бумагами.

[2] В 2021 году на выборах в Государственную думу РФ по 197-му Кунцевскому одномандатному округу по результатам подсчёта бюллетеней на «настоящих» участках Лобанов побеждал с отрывом от основного конкурента более чем на 10 тысяч голосов. После вброса голосов электронного голосования его победа была украдена в пользу выдвиженца «Единой России» пропагандиста Попова.

[3] В эфире телеканала «Москва 24» 01.09.2014 Садовничий сказал следующее: «…Мы учимся по собственным стандартам. Мы — единственный университет в России, который учит по шесть лет, потому что у нас, если есть специальность (мы сохранили большинство специальностей), то там пять-шесть лет подготовки специалистов. Если там направление, т.е. бакалавриат, то мы учим четыре года бакалавриат, но продолжаем ещё два года без дополнительных испытаний учиться в магистратуре по тому же направлению и называем это интегрированный магистр. Таким образом, у нас и специалисты, и бакалавры, вот эти интегрированные магистры шесть лет учатся. Мы считаем, что мы готовим элиту. Это очень важно. Это единственный университет, который взял на себя эту ответственность: готовить шестилетних выпускников». Эти слова, как и многие другие, оказались ложью: попасть в магистратуру из бакалавриата без конкурса было невозможно.

[4] Некоторое время это использовалось не очень чистоплотными коллегами для увеличения количества публикаций. С другой стороны, многие системы учета публикаций не понимают, что это одна и та же статья (идентификаторы doi ведь у них разные), и две такие работы физически нельзя свести в одну, даже если очень хочется.