С началом войны российские научные институты оказались между молотом государственной цензуры и наковальней санкций. Они заняли, казалось бы, оптимальную позицию: быть вне политики. Концепция «чистой науки» уже была апробирована во времена Холодной войны. Эта иллюзия, поддерживать которую выгодно в первую очередь для тех, кто ее обслуживает, и она играет на руку государству, — считает Екатерина Розова, бывшая преподаватель философского факультета МГУ, член ассоциации «Независимый институт философии» в Париже.
Справка:
Концепт pure science появился как результат культурного влияния пуританизма на науку в США. Он перенес протестантский образ труда и служения в науку, полагая, что у них с религией в конечном счете одна цель — «познание бесконечного». Идею pure science впервые сформулировал физик Г. Роуланд (1880) в книге «A Plea for Pure Science». Он также апеллировал к библейской метафоре о «земле обетованной», путь к которой соответствует путям «чистой науки».
У концепции «чистой науки» есть свои плюсы и минусы. С одной стороны, гуманитарная наука вне контекста утрачивает связи с историей, культурой, политикой и психологией, упрощается и выхолащивается. С другой стороны, представители «науки вне политики» обычно рассчитывают на освобождение от надзора и сохранение своего интеллектуального островка свободы.
Впервые концепция «чистой науки» как прибежища свободы была поставлена под сомнение историком Одрой Вольф в книге «Лаборатория свободы» — исследовании о сотрудничестве ЦРУ и ученых-гуманитариев в период Холодной войны в разработке антисоветской идеологии.
Теория «чистой науки» как рационализация и проявление конформизма российских исследовательских и высших учебных заведений — одна из тем исследований Екатерины Розовой, бывшей преподавательницы философского факультета МГУ, участницы ассоциации «Независимый институт философии» в Париже. T-invariant расспросил Екатерину Розову о том, как и почему «чистая наука» играет на руку действующему режиму.
T-invariant: Если вернуться в конец февраля 2022 года на философский факультет, что там тогда происходило?
Екатерина Розова: Была тишина. Вслух о войне особо никто не говорил, очень быстро включился «кухонный режим»: люди в курилках исподволь выясняли, у кого какая позиция.
Особенно после того, как вышли законы о фейках и дискредитации и Путин заявил, что «наше общество самоочищается, а тому, кто этого не понял, мы поможем». Странным было еще и внезапное прекращение ковида, был так называемый «гибридный режим»: часть занятий мы вели онлайн, часть оффлайн — в масках. И тут внезапно «закончился» ковид — мы все выходим в оффлайн, маски можно снять. Видимо, когда уехала первая волна, администрация захотела узнать, кто уехал, а кто остался.
T-i: Какие шли разговоры, какие были настроения?
ЕР: Были напряженные попытки понять часто по мимике, по жестам, по мелким деталям, какой же позиции придерживается тот или иной человек, продолжать с ним разговор или нет.
T-i: Ну, а разговоры какие были?
ЕР: В основном шок. Хотя, может быть, это мое эмоциональное состояние сформировало у меня такую картину.
T-i: Как менялась ситуация с продолжением войны?
ЕР: До сих пор значительная часть оставшихся коллег никак не выразила свою позицию: молчат или используют эзопов язык и прочие советские техники.
Мне понятно, почему так ведут себя противники войны в условиях военной цензуры, но необычность ситуации в том, что те же методы используют и некоторые сторонники российской агрессии: умолчания, уловки, пишут между строк, но публично не говорят об этом.
Например, я читала статью своего научного руководителя, посвященную юбилею Владимира Соловьева, с подзаголовком «Глава факультета МГУ: создатель философской школы Соловьев не был пацифистом». Казалось бы, это ли главное в фигуре мыслителя, считающегося отцом-основателем русской религиозной философии и важнейшим представителем русского идеализма?
«Соловьев говорил, что государство имеет право посылать своих сыновей на войну в случае угрозы. А сыновья — граждане государства — имеют обязанность воинской повинности. И сегодня «Три разговора» читаются очень злободневно, как очень современная книга».
Очевидно стремление идеологически поддержать мобилизацию за счет инструментализации философского наследия. При этом прямого высказывания о поддержке текущей российской агрессии нет: речь идет якобы о каком-то абстрактном государстве и абстрактных сыновьях, а пацифистом Соловьев действительно не был. И такого рода маневры встречаются у некоторых коллег время от времени: определенный подбор тем, персоналий, какие-то внезапные параллели с современностью и т.п.
T-i: Эти техники умолчания используются только выходцами из старой советской эпохи или молодежь тоже переняла эту практику?
ЕР: Сложно сказать, но, по моим ощущениям, молодежь все-таки скорее выступает открыто. Например, в университетах создаются молодежные движения в поддержку «СВО», и их участники вывешивают портреты солдат, собирают деньги на поддержку «СВО» совершенно явно. На сайте философского факультета я видела новости о том, что студенты участвуют в конкурсах эссе с идеологической направленностью, например, в конкурсе «Справедливой России» на тему «Зачем Западу нужна война с Россией?» — очевидно, это достаточно открытая позиция.
T-i: С чем связана эта большая открытость?
ЕР: Думаю, это связано с тем, что студенты не занимают насиженных административных должностей, которые приносят зарплату, квартиры и разные другие бонусы. Поэтому им не нужны все эти ухищрения и балансирование, да и такой ментальной привычки изворачиваться пока что нет.
T-i: Пыталась ли администрация факультета организовать сбор подписей в поддержку СВО?
ЕР: Нет, были письма против войны, которые подписывали конкретные люди. А письма в поддержку войны были подписаны ректором и Ученым советом. Причем, зная состав ученого совета МГУ, я не удивлюсь, если часть подписантов впервые узнала о существовании этого письма только после того, как оно было опубликовано. К тому же письмо ученого совета МГУ в поддержку «СВО» вышло очень скоро, еще до знаменитого письма ректоров, и, думаю, стало сюрпризом для многих членов ученого совета. Вряд ли оно с ними согласовывалось.
И здесь надо понимать, что такие письма в поддержку «СВО» от Московского университета не отражают позицию университета, его преподавателей и студентов, потому что их никто не спрашивал, не проводилось опросов или обсуждений — ничего этого не было.
Эти письма стали появляться неожиданно для всех, и шли исключительно из ректората. По крайней мере, лично я не знаю ни одного письма в поддержку войны, которое было инициировано снизу.
T-i: Получается, что администрация фактически подставила своих сотрудников и студентов, объявив о том, что МГУ поддерживает войну?
ЕР: По моим впечатлениям, студенты и преподаватели действительно в основном не поддерживают войну, а эту видимость создает администрация для того, чтобы, как они бы сказали, «сохранить факультет/университет». Но достоверной информации о позициях студентов или преподавателей фактически нет, потому что очень быстро была введена военная цензура.
T-i: Что касается писем против войны, почему о них так мало слышно?
ЕР: В то время, когда я работала на философском факультете, успели запустить письмо факультета против войны. И его подписали около двухсот человек , после чего его прикрыли. Как именно это произошло, я не знаю, но предполагаю, что это случилось под давлением администрации. Было еще общеуниверситетское письмо против войны, его подписали более 7500 человек, после чего его тоже прикрыли.
T-i: Возможно ли сейчас хотя бы примерно понять: сколько на философском факультете МГУ сторонников, а сколько противников войны?
ЕР: Сложно сказать, я думаю, что среди оставшихся философов есть представители всех возможных позиций: провоенной/антивоенной, пропутинской/антипутинской, антиукраинской/проукраинской — и пересечения этих установок исчерпывают возможную вариативность. Среди оставшихся сотрудников есть как те, кто публично обозначает свою позицию, так и те, кто старается этого избегать. Думаю, это совершенно разные сложные позиции, к тому же эмоциональные, и, что у человека на душе, понять невозможно.
T-i: То есть мы не знаем, что думают люди на самом деле о войне?
ЕР: Я не думаю, что кому-то может быть доступно различение «настоящего» и «театрального» уровней в поведении людей, даже им самим. То есть вопрос в том, что такое это «на самом деле»? На самом деле — это то, что люди делают каждый день: ведут пары, пишут статьи, выступают на конференциях, подписывают или не подписывают письма и т.п. И внутри этих действий можно увидеть манифестации определенной позиции, в том числе идеологической, например. Такие проявления дают практические результаты, бонусы, либо, наоборот, навлекают угрозу.
И вот это интересно: посмотреть, почему люди выбирают, например, такого рода скрытые, а не открытые месседжи о своей позиции по поводу войны. Например, почему, хотя университет официально поддержал войну, происходит идеологическое давление и, очевидно, есть запрос на идеологическое обслуживание войны, некоторые люди выражают провоенную позицию вот такими уловками, а не открыто?
Мне кажется, это достаточно серьезно отличает нашу текущую ситуацию от советского периода, когда люди явно высказывали запрашиваемую идеологическую мантру и существовали устойчивые институциональные механики, где и когда ее нужно выражать.
T-i: И к какому выводу Вы пришли?
ЕР: Мне кажется, здесь может быть несколько мотивов. Например, явная выгода здесь в том, чтобы попытаться сохранить свою международную репутацию при удержании текущей университетской позиции в России. Есть интересное исследование Маргариты Завадской про то, как позиция ученого во время войны зависит от наличия международной репутации или высокой позиции в российском университете при путинском режиме. Траектории ученых расходились: если вы пытаетесь сохранить международную репутацию, то вам придется выходить за пределы путинской схемы; если у вас очень хорошая руководящая позиция: профессора, заведующего кафедрой или декана — то вы, скорее всего, попытаетесь сохранить ее. И вот, на мой взгляд, в момент, когда вы пытаетесь усидеть на двух стульях, позиция избегания прямых высказываний как раз оказывается применимой.
Плюс, не высказывая свои провоенные взгляды напрямую, можно попытаться избежать моральной и корпоративной ответственности. Когда эта война закончится проигрышем России, то такие люди смогут сказать: мы войну никогда не поддерживали, мы находились под давлением, мы не были в рядах кровопийц, которые с трибун призывали убивать, а выживали, как могли.
И в целом коллеги, остающиеся в России, находятся в ситуации жесткой неопределенности, как ввиду недостатка информации, так и ввиду чисток, начавшихся в России уже среди «своих» — людей ультрапатриотической и антиукраинской настроенности. Антивоенно настроенным коллегам ясно, что говорить открыто о своей позиции опасно, однако с развитием событий и провоенно настроенные коллеги тоже перестают понимать, что будет завтра, и не наговорят ли они сейчас того, что потом будет расценено государством как уголовное преступление. Неизвестно, и как долго Путин и его друзья смогут оставаться у власти, и кто придет после них.
Поэтому с точки зрения непредсказуемого будущего и постоянно меняющегося прошлого безопаснее всего для гуманитарного ученого в России выражать свою даже провоенную позицию косвенным образом, используя в том числе механизмы, изначально созданные для низового сопротивления.
Такие механизмы скрытого сообщения всегда можно трактовать по-разному и можно корректировать свою позицию в режиме реального времени в зависимости от складывающейся ситуации. Они позволяют быть более гибким в процессе меняющейся идеологической повестки «СВО», а при смене власти избежать ответственности за участие в идеологическом сопровождении российской агрессии.
Также для ученого важно сохранять центристскую позицию внутри корпоративного университетского сообщества, т.е. выгоднее всего сохранять максимальную рукопожатность с максимальным количеством людей. Поэтому обычно внутри академической среды не принято заострять свои позиции: даже если о ком-то известно как о супер-левом или супер-правом, на практике взгляды будут в достаточной степени заретушированы. Поскольку, заняв периферийную позицию, вы будете в наименее выгодной ситуации для обмена ресурсами, участия в проектах, получения грантов и т.д. Тем более в университете, где на протяжении 30 лет культивировалась в качестве нормативной практика сознательного ухода от открытого обсуждения политических событий или высказывания собственной позиции. Уже просто публичное обозначение своей позиции резко отбрасывает актора на периферию спектра с потерей в глазах администрации качества договороспособности. Поэтому, как бы люди не относились к войне, они стараются резко об этом не заявлять, чтобы не потерять расположение в центре спектра, потому что оно наиболее выгодно. Хотя понятно, что сейчас спектр уже очень сильно начал сдвигаться в сторону.
T-i: Почему такая позиция выгодна государству?
ЕР: Я разделяю мнение, согласно которому «университет вне политики» является политическим конструктом, удобным для взаимного ресурсообмена между учеными и государством. Статус объективности и чистоты научного исследования позволяет эффективно предоставлять запрашиваемую государством экспертизу как «независимые» результаты научных исследований и демонстрацию успехов управления (путем вхождения в рейтинги университетов и т.п.). Ученым, в свою очередь, такой статус позволяет реализовывать свои исследовательские и карьерные интересы и добиваться финансирования образовательных программ и исследовательских проектов через систему государственных грантов.
В реальности исходя из моего опыта вообразить университет как полностью аполитичное пространство невозможно.
Политическое так или иначе закладывается, как минимум, в набор дисциплин в учебных планах, в то, какие спикеры приглашаются, а какие нет, какие конференции проводятся, а какие нет. Особенно явным это становится, когда попытка пригласить спикеров, неугодных государственной власти, или же просто инициировать публичную дискуссию о проблемных для власти темах натыкается на отказ администрации под предлогом как раз того, что университет «вне политики». В то время как ура-патриотические темы и спикеры с такого рода ограничениями не сталкиваются. Поэтому позиция «вне политики» — это еще и удобный инструмент административного контроля в университетах.
T-i: Но государство сегодня совершенно не заинтересовано в объективной экспертизе и, как мне видится, даже не заинтересовано в том, чтобы ему демонстрировали независимость этой экспертизы. В авторитарном государстве это чистая формальность. Или я ошибаюсь?
ЕР: Я думаю, политический режим в России сейчас находится в стадии трансформации, и сложно сказать, в чем конкретно он заинтересован. Мы переживаем переходный период, когда можно наблюдать целый веер разных тенденций, в том числе инерционных. Но в этом ресурсообмене все-таки как минимум два субъекта, и как раз университеты, как мне кажется, сейчас очень заинтересованы в сохранении свой субъектности. Если говорить об обычных ученых, то многие и по сей день находятся в состоянии шока, которое в результате смешалось с состоянием тотальной неопределенности, невозможности принять взвешенное решение. Оставшиеся коллеги зажаты между идеологическим давлением изнутри страны и санкциями извне. Они находятся зачастую в очень сложной психологической ситуации, когда они вынуждены выбирать не столько карьерный путь, сколько тактики выживания. Если говорить об администрации университетов, то я думаю, что в сохранении этой позиции «объективной экспертизы» сегодня наиболее заинтересованы как раз именно они. Это дает возможность продолжить набор государственных грантов и усилить административный контроль внутри университета за счет риторики вроде «спасения университета», «мы делаем это ради студентов» и т.п. (Подчеркну, что я здесь выношу за рамки разговора вопросы о моральных дилеммах российских ученых и лишь указываю на практическое измерение ситуации. Поэтому я в данном случае не даю никакой этической оценки таким аргументам самим по себе, а лишь указываю на то, как они могут быть инструментализированы в контексте идеологического контроля).
T-i: Означает ли это, что государство уже на самом деле стало тоталитарным?
ЕР: Мне сложно давать оценку текущему политическому режиму, но у меня нет ощущения, что Россия уже превратилась в тоталитарное государство. Более того, я думаю, что терминология и в целом оптика, завязанная на различении авторитарного и тоталитарного режимов, устарела и в текущей ситуации не дает никакого прибавочного знания.
Сегодня границы политического иные, нежели в XX веке, да и в самом обществе многое поменялось, поэтому применять понятие тоталитарного режима, как это было в прошлом столетии, к современным реалиям, мне кажется анахронизмом.
Говоря о ситуации в университетах, я думаю, что большая часть и сотрудников, и администрации университета находится в ситуации неопределенности и люди не понимают, каковы диспозиции и что делать. Вероятно, часть чиновников Министерства науки и образования уже лучше осознала происходящее, но и там многие находятся в ситуации неопределенности. И таким образом, наощупь, все они пытаются сохранять прежние позиции. В случае с чиновниками, вероятно, это происходит инерционно, но в случае с учеными — осознанно. Значительная часть сотрудников университета либо не поддерживает войну, либо пытается максимально от этого отгородиться и представить, что они не имеют к этому отношения и сохраняют предыдущую свободу исследования.
T-i: Исследования в какой части философии сейчас невозможны?
ЕР: Это вопрос тем и ракурсов. Я предполагаю, что темы, связанные с критикой тоталитаризма, советских репрессий, с историей Украины или с феминизмом, ЛГБТ не смогут получить гранты и финансирование в целом. Cредняя зарплата преподавателя по ТД 30 тысяч рублей: то есть, выживание ученого построено исключительно на грантах и на подработке. В России и в МГУ грантовая поддержка идет преимущественно от РНФ. Если вы или ваш проект лишаетесь этих грантов, то вы не сможете продолжать нормальное существование. Конечно, в МГУ существуют еще и премии, «стимулирующие», но их распределение непрозрачно. В общем, вряд ли мы увидим в текущей ситуации расцвет философских исследований по вышеперечисленным темам. Да и в целом, я с трудом представляю, как сейчас работать историкам в России вообще. Ведь сегодня проблема не только в финансировании, но и в принимающихся законах об «исторической правде» или запрете «пропаганды ЛГБТ», при соблюдении которых ряд тем для ученого просто закрыт.
T-i: Мне казалось, среди русских философов не так уж много ЛГБТ-персон и феминисток.
ЕР: Я думаю, что «невидимость» этих персон и этих тем в России как раз и есть результат того политического давления, часто невидимого, о которым мы говорим. Сейчас у нас, в Независимом институте философии, как раз есть проекты, связанные с анализом сложившегося в российских университетах канона, институциональных практик контроля и т.п. Тема эта в целом шире и сложнее, но, если говорить конкретно про этот аспект, то тому канону из мужчин, который создан в русской философии, тоже есть свое объяснение.
T-i: Тем не менее, Вы считаете, что эта позиция умолчания, сейчас больше играет на руку сторонникам войны, нежели противникам?
ЕР: Я думаю, что сам факт использования низовых практик провоенно настроенными учеными делает чуть более понятной ситуацию идеологического контроля академического сообщества в целом. Ученым приходится на всех уровнях избирать путь наибольшей гибкости и услужливости занимаемой позиции за счет аккуратного подбора форм ее выражения. То пространство самоцензуры, которое создается в результате применения этих тактик, может быть использовано как для передачи антивоенного сообщения, так и провоенного. Однако, на мой взгляд, главным его бенефициаром оказывается провоенное академическое сообщество, что приводит к еще большему укреплению военной цензуры, невозможности однозначно заявить о любой своей позиции. Такой порядок вещей максимально удобен для ручного управления академическим сообществом и университетской политикой со стороны власти, так как обеспечивает легкость и быстроту мобилизации идеологических ресурсов для обслуживания неожиданных поворотов «исторической правды». На стороне же антивоенных групп оказывается не столько практическая выгода, сколько моральная и экзистенциальная — возможность сохранить свой голос и возможность говорения. С психологически-эмоциональной точки зрения, конечно, когда находишься в стране с жесткой военной цензурой, с возможностью уголовного преследования, естественно, психологически очень важно сохранить этот островок свободы.
Текст: Марина Штейнберг
Марина Штейнберг 11.12.2023