НАСТОЯЩИЙ МАТЕРИАЛ ПРОИЗВЕДЕН, РАСПРОСТРАНЕН И НАПРАВЛЕН ИНОСТРАННЫМ АГЕНТОМ T-INVARIANT, ЛИБО КАСАЕТСЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ИНОСТРАННОГО АГЕНТА T-INVARIANT. 18+
2022 год многое изменил в жизни россиян. Кто-то решил, что для него неприемлема жизнь в такой стране, и эмигрировал. Кого-то уехать сподвигла мобилизация. А кто-то, не одобряя войну, по-прежнему остаётся в России. Как живут все эти люди? Как проходит интеграция уехавших и чего боятся оставшиеся? Об этом мы говорим с социологом, преподавателем Московского городского педагогического университета Любовью Борусяк, которая с 2022 года взяла 435 интервью у людей, не поддерживающих войну как в России, так и за её пределами. Большая часть её респондентов — люди с высшим образованием, нередко связанные с наукой.
Справка
Любовь Фридриховна Борусяк — социолог, исследователь социологических процессов в СМИ, новых медиа, чтении, образовании. С 2018 года занимается изучением эмиграции. Доцент, ведущий научный сотрудник лаборатории социокультурных образовательных практик МГПУ. Кандидат экономических наук.
Жизнь без «навсегда» и «никогда»
T-invariant: Если говорить об эмигрантах — в какие страны Европы переехали больше всего ваших респондентов?
Любовь Борусяк: В странах западной Европы это Германия. Причём в Германии большинство оказалось не сразу после отъезда из России, а проведя какое-то время в других странах. В первую очередь, это связано с тем, что Германия, в отличие от многих других европейских стран и США, облегчает, а не усложняет для российских эмигрантов возможность въезда. Ещё много респондентов было из Израиля. Понятно, что большой плюс этой страны — возможность для людей с еврейскими корнями сразу получить гражданство и существенную помощь от государства при переезде. Другое дело, что многие оказались в сложной ситуации: они уезжали от одной войны, а оказались в другой, и теперь понимают, что она может быть очень длительной. Поэтому некоторые респонденты задумались об отъезде после вторжения ХАМАС в Израиль 7 октября 2023 года.
Главные новости о жизни учёных во время войны, видео и инфографика — в телеграм-канале T-invariant. Подпишитесь, чтобы не пропустить.
Для переезда в западную Европу достаточно популярны страны, которые объявляют так называемые программы «цифровых кочевников». Изначально это была Португалия, затем Испания, а сейчас такую программу запускает Италия. Ещё одна привлекательная для переезда европейская страна — Нидерланды. Хотя там проблемы с арендой жилья, его очень мало и тяжело снять. Сложнее попасть по программе Global Talent в Великобританию, хотя некоторым эмигрантам это всё же удаётся, а хотели бы жить там очень многие. Помимо других достоинств у Великобритании это английский язык, которым в той или иной степени владеют практически все образованные эмигранты. А минусом, кроме сложности переезда, является дороговизна жизни, а также сложности с перевозкой домашних животных.
Конечно, для людей очень важна возможность найти работу в новой стране, но не только. Эмигранты стараются учитывать плюсы и минусы каждой страны комплексно. Например, важен такой фактор, как длительность проживания в стране до получения статуса ПМЖ, а затем гражданства. В Португалии для получения гражданства нужно прожить в этой стране пять лет, а в Италии гражданства придётся ждать 10 лет. В связи с тем, что большинство моих респондентов — люди, связанные с наукой и образованием, политические активисты, журналисты, у меня нет респондентов из ОАЭ, хотя там сейчас живёт немалое количество людей из России. В эту страну поехали преимущественно люди хорошо обеспеченные, связанные с бизнесом. Кроме того, в ОАЭ невозможно получить гражданство, а эта перспектива для большинства эмигрантов очень важна.
Неожиданно для меня стали довольно популярными некоторые страны очень удаленной от нас Южной Америки. Относительно, популярны, конечно. Все знают, что россияне поехали в Аргентину, но и в другие страны тоже. Нельзя сказать, что туда едут, чтобы прожить там если не всю жизнь (такие сроки никто уже не называет), то очень долго. Но есть люди, которые говорят: «Мы решили: а почему бы не попробовать?» В такие далёкие страны (по крайней мере, среди моих респондентов) больше стремятся молодые люди или семьи — в основном те, у кого есть стабильная работа онлайн на международные компании. То есть это люди, в меньшей степени обременённые обязательствами перед детьми, которым требуется стабильная жизнь, возможность учиться. Которые имеют неплохие финансовые возможности, а также желание посмотреть мир. Наличие детей — мощный якорь, удерживающий людей на одном месте относительно долго, потому что с детьми каждые полгода менять страну проживания невозможно.
Сейчас я наблюдаю достаточно массовый отъезд моих респондентов из Грузии, хотя там всё ещё много участников моего проекта, а изначально это была одна из самых популярных стран, куда поехали люди весной 2022 года. Правда, значительная их часть изначально не рассматривала Грузию как страну постоянного проживания. Причины отъезда из Грузии сейчас разные у разных категорий населения. Политические активисты уезжают из Грузии, потому что опасаются, что власти Грузии могут сдать их российским властям. Многих настораживают новые законы, в частности закон об иноагентах. Большинство жалуется, что жизнь в Грузии, особенно в Тбилиси, стала слишком дорогой. Если изначально большим плюсом Грузии была её финансовая доступность, то теперь к минусам страны добавились высокие цены.
T-i: Вы говорите, что многие не рассматривали Грузию в качестве своей новой родины. А много ли уехавших нашли страну, где хотят прожить всю оставшуюся жизнь?
ЛБ: Такого горизонта планирования — «собираемся прожить здесь всю оставшуюся жизнь» — нет уже ни у кого. Многие респонденты с грустью говорят, что когда-то они планировали всю жизнь прожить в России, но буквально в один день в их жизни всё поменялось.
Так что теперь «навсегда» и «никогда» ушли из их лексикона. Как говорят участники исследования, весь мир сходит с ума, только в разных местах это происходит по-разному. А раз так, то как можно планировать всю жизнь? Нет, к этому уже никто не готов.
Весной 2022 года я всех респондентов спрашивала: «А где бы вы хотели жить, если бы для этого были все условия?». Многие тогда называли Лондон. Тогда я, услышав в десятый раз про Лондон, спросила: «Да что же вы все говорите про Лондон?! Вам что там, мёдом намазано?» На что парень дал замечательный ответ: «Ну, Лондон — это не то, чтобы Москва, но что-то типа Мытищ: там вокруг все свои». Сейчас как о самом желанном для жизни месте стали называть Берлин, который, как они полагают, гораздо более лоялен к русским эмигрантам. А про Лондон люди довольно быстро поняли, что это не тот город, куда реально переехать каждому, об этом мечтающему.
T-i: В 2022 году у многих было ощущение, что скоро война закончится и они смогут вернуться в Россию. Сейчас такие настроения распространены?
ЛБ: Сейчас таких людей остаётся немного, причём чем дольше длится жизнь в эмиграции, тем их становится меньше. И это не только потому, что стало ясно: военные действия — надолго. Но и потому, что переезд из страны в страну — всегда тяжело. А если ты приживаешься на каком-то новом месте, снова его покидать становится труднее с каждым годом. Пожалуй, единственная категория респондентов, которая надеется, что им ещё удастся вернуться, и они этого очень хотят — молодые политические активисты. Один из них сейчас поступил в университет одной европейской страны, поскольку покинул Россию, не успев год доучиться на юриста. Теперь он выбрал другую профессию: ему кажется, что юридическое образование в другой стране мало ему поможет, когда он вернется в Россию: законодательства разных стран сильно различаются. Абсолютное большинство остальных респондентов либо не верят, что ситуация изменится к лучшему при их жизни, либо сомневаются, что возвращение спустя много лет будет им под силу: слишком тяжело многим дался отъезд в эмиграцию. При этом многие до сих пор сидят на чемоданах в ожидании переезда в какую-то другую страну.
T-i: А что происходит с учёными? Вписались ли они в мировое сообщество? Удалось ли большинству интегрироваться в западных институтах?
ЛБ: У меня много респондентов, так или иначе связанных с наукой. И, надо сказать, у большинства ситуация непростая: постоянных контрактов в академической среде почти ни у кого нет. Соответственно, приходится каждые два года (а то и каждый год) искать новое место работы. Причем совсем не обязательно, что новый контракт будет уже постоянным. Так жить очень сложно, тем более потому, что речь идет о людях далеко не 20-летних, уже обремененных семьей и детьми. Естественно, люди боялись, что их первый временный контракт закончится, а они не смогут найти новый. К счастью, практически ни у кого из моих респондентов этого не случилось: всем либо продлили старые контракты, либо они нашли новые места работы, но в основном опять же временные. Некоторые участники исследования мне говорили, что хотят настроиться на такой режим профессиональной жизни как постоянный: нам придётся всю оставшуюся жизнь находиться в поиске нового места работы и переезжать из страны в страну, из города в город.
За два года с начала новой волны эмиграции ситуация не до конца стабилизировалась, как я уже отмечала. Переезды продолжаются, теперь преимущественно в Западную Европу. Но все же турбулентность переездов постепенно снижается. Среди моих респондентов уже есть те, кто купил в новой стране собственное жильё и обустраивается в нём. Казалось бы, собственное жильё (да ещё в ипотеку) — очень сильный якорь, привязка к конкретной стране. Но даже это не обязательно. Так, семья одного из моих казахстанских респондентов купила квартиру в ипотеку в этой стране. Одновременно с этим они ищут возможность переехать в Германию. Он говорит, что, если найдут там работу, продадут своё жилье. Покупая его, они понимали, что оно ликвидное, а за несколько лет, скорее всего, ещё и подорожает. Разумеется, есть и те, кто купил квартиру или собирается это сделать в ближайшем будущем, чтобы жить в своём жилье длительное время.
Тоска по дому и проблемы в семье
T-i: А не спрашивали ли вы, по чему люди больше всего скучают?
ЛБ: Спрашивала. Чаще всего я слышу ответы о потерянном доме или чувстве дома. Они вспоминают, как обустраивали свой любимый дом, старались, чтобы там было красиво, тепло и уютно. Некоторые были очень привязаны к дому ещё и потому, что там родились и выросли их родители, жили их предки. У них было очень сильное ощущение удерживающего их якоря, чувство, что ты у себя дома. А теперь чувство потеряно, и это переживается остро.
Одна из моих респонденток — молодая девушка, окончившая вместе со своим мужем магистратуру Сколтеха летом 2022 года. Сейчас они в США, куда очень стремились, хотели поступить учиться на PhD. Прежде чем попасть в Штаты, они успели пожить в пяти разных странах. Это один из самых успешных случаев среди моих респондентов из научной сферы, поскольку она и её муж получили большое количество приглашений в аспирантуру из ведущих американских университетов, в одном из них осенью начнут учиться. А когда закончат аспирантуру, их научная карьера будет уже не такой сложной, как у эмигрантов, уже занимавших в России профессорские позиции. Они будут в общей струе выпускников аспирантуры.
Так вот, эта девушка рассказывает мне о своём прежнем доме. Она из многодетной семьи, есть ещё братья, сёстры.
Родители в какой-то момент решили построить родовое гнездо, где жили бы в любви и дружбе все дети со своими будущими семьями. И они построили большой дом: дом для всех, дом в котором всегда можно собраться, куда могут приехать дети, внуки, их друзья. В общем, у моей респондентки и ее близких было очень сильное ощущения дома. А потом произошло 24 февраля 2022 года, и все дети разъехались по разным странам. В большом, практически пустом доме остались только родители.
Девушка рассказывала об этом как о своей огромной потере, буквально со слезами на глазах. Она скучает по тому, как там было хорошо, как они чувствовали свои корни, чувствовали тесную семейную связь, но ничего этого у неё больше не будет.
По-разному люди переживают отрыв от дома, его потерю. Как это ни парадоксально, часто люди, очень остро переживающие потерю родного дома, быстрее всех стараются полностью с ним покончить: они продают всё, что у них было в России, прежде всего своё любимое жильё. Как осенью 2022 года говорила одна из таких респонденток, приехать на короткое время в любимый город и любимый дом — это как похоронить человека во второй раз. Было тяжело уезжать в первый раз. Но вернуться, зная, что у тебя есть обратный билет, что надо снова это потерять — это уже невозможно. А потому нужно избавиться от всего, что имел, чтобы не было соблазна надеяться на возвращение.
T-i: Среди моих знакомых немало пар, распавшихся после переезда. Это у меня такая неудачная выборка? Что показывает в этом плане ваше исследование?
ЛБ: У меня не очень много таких пар, но они есть. Есть даже люди, которые успели за такое короткое время не только развестись, но и вступить в новый брак. Эмиграция — это проверка сплочённости семьи, поэтому есть те, у кого отношения окрепли, а есть те, у кого они ослабли вплоть до полного разрыва. Испытания (а эмиграция в другую страну — серьёзное испытание для всех людей) сказываются и на браках. Есть и те, кто стал гораздо ближе друг другу. Одна моя респондентка, молодая женщина переехала с мужем. Они развелись. И она мне объясняла, что эмиграция — это борьба за выживание. Когда идет борьба за выживание, балласт мешает: «Я стала воспринимать мужа как балласт, и я с ним рассталась». Во время последнего нашего разговора, она рассказала, что снова вышла замуж. Но немало людей рассказывали, что их супружеские отношения существенно укрепились за это время, совместное решение разного рода проблем сделало их сильнее, а брак — прочнее.
Мы начали говорить о супружеских отношениях, но ими проблемы не ограничиваются. Многие рассказывают о сложностях во взаимоотношениях с детьми и особенно подростками. С маленькими детьми, хотя переезд и им очень непрост, родителям всё же легче. А вот подростки часто переживают переезд очень тяжело, не все с ним справляются. У меня есть несколько семей, где подросток так и не прижился в новой стране, очень сильно страдал, и в результате вернулся в Россию к бабушке (или к отцу, если родители разведены). Естественно, такая ситуация переживается оставшейся в новой стране мамой ребёнка как личная неудача, даже трагедия. Дети — особенно те, кто учились в хороших московских или питерских школах, — часто неуютно чувствуют себя в обычной школе в другой стране. Нередко подростки категорически не хотят учить язык новой страны, это такая форма сопротивления.
От нынешней ситуации, наверно, выиграли психологи, психиатры и психотерапевты. У меня практически нет респондентов, которые к ним не обращаются.
T-i: Было что-то в исследовании, что вас саму удивило?
ЛБ: Удивительно, что у меня до сих пор нет респондентов, у которых появились друзья из местного населения в странах, где они живут теперь. В основном, все общаются со своими. Многие признают, что это пузырь, где находиться комфортнее, но это плохо, потому что мешает интеграции. Но сил на то, чтобы из этого пузыря вырваться, пока не хватает. И поэтому все эти концерты, лекции, спектакли наших артистов, лекторов, учёных очень популярны. Это возможность встретиться с ещё большим количеством своих.
Одна успешная молодая женщина (у неё в Берлине прекрасная работа, всё замечательно), осенью рассказывала, как они ходили на один из таких русских концертов — выступал Noize MC. С огромным воодушевлением говорила, как много народу было на концерте, как потом вышли и вместе долго чего-то пели и было ощущение сильной связи, единства. Это было настолько эмоционально сильное чувство, что она почти плакала.
Вместо шока и ужаса — безысходность и депрессия
T-i: Продолжается ли в рамках вашего исследования интервью с оставшимися в России?
ЛБ: Я проводила серию интервью осенью, а сейчас, весной — нет. Будет ли осенью, пока не решила. Очень тяжёлые интервью и грустные результаты. Это люди с высшим образованием, противники войны.
T-i: А почему грустные?
ЛБ: С одной стороны, наблюдается адаптация к новой ситуации. А с другой — печальное чувство безнадёжности и его усиление. Страхи остаются примерно одними и теми же на протяжении этих лет. Но многие отмечают, что им неуютно от появления привычки к такой жизни. неуютно жить с пониманием, что адаптация возникает или уже возникла.
В мае 2022 года несогласные россияне чаще всего в анкетах описывали свое состояние словами шок, страх и ужас. Но жить в состоянии шока долго невозможно, это кратковременная, но очень острая реакция. Полтора года спустя почти никто не находился в состоянии шока. Страх и ужас в описаниях остались, хотя их упоминали уже реже. А вот безысходность, безнадёжность, депрессия в ходе последнего опроса стали самыми популярными ответами.
T-i: Из-за границы кажется, что репрессии нарастают, а с ними должны нарастать и страх, и ужас, и безнадёжность.
ЛБ: Один мой респондент, человек с отличным аналитическим умом, который сейчас живет в Израиле, высказал очень точную, на мой взгляд, мысль. Снаружи часто опасность переоценивают, а изнутри могут недооценивать. Снаружи, конечно, гораздо страшнее, чем изнутри. А насколько риски адекватно оцениваются изнутри, сказать сложно. На вопрос, чего боятся больше всего, самый частый ответ все это время был: «Массовых репрессий». Репрессии, по крайней мере пока, остаются точечными. А вот чего не боятся респонденты в России, так это безработицы и нищеты. Экономических страхов нет. В 2022 году боялись, что не будет лекарств, но большинство лекарств доступны. Боятся новой волны мобилизации. Очень многие мои респонденты, уехавшие из страны, говорили весной 2022 года, что боялись оказаться захлопнутыми в клетке, то есть закрытия границ. Сейчас закрытия границ боятся намного меньше.
T-i: Во время коронавируса у меня как у биолога по образованию был даже какой-то азарт: всё, что я учила в теории, происходит вокруг. Исследования мгновенно влияют на нашу жизнь. У вас как у социолога есть ощущение, что вы живёте в очень интересные времена?
ЛБ: Конечно. То, что мой проект так долго длится и оказался востребованным, что к нему такой большой интерес, означает, что я попала в актуальную тему. Недаром поэт писал: «Чем столетье интересней для историка, тем для современника печальней». Это ровно то, что мы с вами и наблюдаем. Для социолога, психолога, антрополога это время больших социальных сдвигов. И оно, конечно, чрезвычайно интересно, но мы ведь не сторонние наблюдатели, мы внутри этих процессов, поэтому не можем при этом не испытывать эмоций.
В 2017 году, когда проходили молодежные протесты, я брала интервью у молодых участников. В основном студентов, но были и старшеклассники. Они свободою горели, гражданские чувства в них пылали, они говорили, что они — граждане, они должны бороться за всё хорошее и светлое. Всё это звучало просто замечательно и трогательно. Но в какой-то момент я начала задавать вопрос: «А если станет ясно, что ваша борьба не увенчается успехом, что вы сделаете?» Я испытала шок, потому что все стали отвечать одно и тоже: «Уеду». Как мы видим, все именно так и произошло.
T-i: А как ваши уехавшие респонденты чаще себя определяют? Мне часто приходилось слышать, как называют себя «релокантами». Стали ли реже так себя называть?
ЛБ: Весной 2022 года так себя называли действительно многие. Хотя формально термин подходил только тем, кого в другие страны вывезли фирмы, где они работали. Быть настоящим релокантом — очень хорошая ситуация для отъезда, потому что есть работа, а это чрезвычайно важно. Но люди, уехавшие совершенно самостоятельно, тоже очень часто тогда называли себя релокантами. Это слово казалось не таким фатальным, как эмигрант: было много людей, которые надеялись, что все скоро изменится и можно будет вернуться. Но чем дальше, тем меньше людей себя называют релокантами, чаще — эмигрантами. Есть респонденты, которые говорят, что они — никто. Просто не знают, кто они теперь. Это очень сложная тема. Кто я теперь? Кем я стал? Я эмигрант? Русский человек, живущий за границей? Я к какому сообществу теперь принадлежу? Это очень сложная и болезненная тема. И уж точно двух лет мало, чтобы во всём этом разобраться.
В 2018 году у меня было исследование жизни российских молодых интеллектуалов за рубежом. Это были очень успешные ребята, которые уже несколько лет прожили в других странах. И, опираясь на тот опыт, мне было интересно посмотреть, что происходит сейчас. Тогда не бежали “от”, а ехали “в”. Работа, учеба на PhD. Многим моим тогдашним респондентам было безразлично, как именно это называется. Мир открыт, эмиграция — понятие устаревшее, говорили они. Можно поехать и вернуться, можно уехать куда-то ещё: нет никаких ограничений, все зависит от твоего желания. А эмиграция — это было когда-то после революции, это «философский пароход». Им казалось, что этот пароход давно уплыл, это дела далекого прошлого. Ехали они в те страны, куда хотели: в основном в США, Германию, Великобританию, Нидерданды.
Нынешние же эмигранты часто едут, хотя бы первоначально, в те страны, о которых никогда не думали. Как сказала мне весной 2022 года одна респондентка: «Страна, где я сейчас нахожусь, никогда не входила в сто первых стран, где я хотела бы оказаться».
Чувствуют многие себя неуверенно, поскольку вообще-то никто их в те страны, куда они поехали, не приглашал, а паспорт страны, которую они вольно или невольно представляют, во многих странах никакой радости не вызывает. А тогда мне говорили совсем другое: «Ну мы же как все, мы ничем не отличаемся от всего цивилизованного мира, мы его неотъемлемая часть».
Многие мои респонденты отмечают, что оказались в положении тех людей, к которым сами прежде относились свысока. Это жители тех стран ездили на заработки в Россию. Тогда, до 2022 года, люди уезжали, чтобы повысить свой статус, а сейчас надеются не сильно его понизить. Одна из моих респонденток сказала, что, если будет надо, она и на работу уборщицы согласится. Впрочем, пока она мыть полы не собирается. Есть респондент из Израиля, который сейчас вынуждено работает на стройке. Каждый раз наше интервью заканчивается его заверением, что на следующей нашей встрече он мне расскажет о своей новой, уже нормальной работе.
T-i: Оптимистичные у вас респонденты.
ЛБ: Не все. Но сейчас оптимизма больше, чем два года назад. Тогда люди были в шоке. Сейчас очень много людей, которые считают, что здесь они временно и вот-вот уедут. Но это «вот-вот» может продлиться годы. Вы понимаете, что такое жить в чужой стране, думая, что это временно? Ты не учишь язык. Зачем, если ты завтра окажешься где-то ещё? Ты не стремишься внедриться в местное сообщество. Зачем, если ты скоро уедешь? Это жить на чемоданах, не зная когда и куда ты уедешь. Многие говорят, что вот к следующему нашему разговору они будут уже не здесь, что обязательно найдут хорошую работу в условной Германии и переедут. У многих получается, у части — нет.
Больше вопросов, чем ответов
T-i: Чем вы заняты сейчас? Какое исследование проводите?
ЛБ: Я недавно получила последние расшифровки весенних интервью. Анализирую их, уже написала статью про этот этап исследования. Надеюсь, через несколько месяцев она будет опубликована. Каждый этап исследования — серьёзная, большая работа. На этот раз было взято 75 интервью. Если в среднем расшифровка занимает 10 страниц, умножьте на 75 и получите общее их количество, которое нужно прочитать и проанализировать. Знаете, что меня больше всего поражает? Интервью взято очень много — 435 с момента начала исследования, а мне почти не приходится освежать перед новым разговором старые: я помню почти всё, что люди мне говорили.
Это, конечно, необычный проект. Социолог должен быть на некоторой дистанции со своими респондентами. У нас же эта дистанция минимальная. Многие говорят, что уже ждут следующего приглашения. Для кого-то это возможность проанализировать изменения в своей жизни. Кому-то хочется разделить со мной радость улучшений. И я радуюсь и очень своим респондентам сопереживаю. В начале, когда всем было очень тяжело, порой и плакали вместе.
T-i: Получается, вы выступаете своего рода психологом?
ЛБ: Нет, это другое. Гораздо раньше этого исследования я пыталась понять, почему людям так хочется разговаривать. Один из респондентов сказал мне, что это своего рода светская исповедь. Другие говорят, что это своеобразная психотерапия. Правда, психотерапевты умеют не включаться, а я не умею. И третье объяснение, которое я тогда услышала, — им нравится со мной разговаривать. Я за своих респондентов переживаю, хочу, чтоб у них всё получилось и наладилось. Думаю, что люди это чувствуют.
T-i: По вашему ощущению — сколько процентов людей в России против войны?
ЛБ: Думаю, таких людей немного. И надо понимать, что в этом вопросе нет линейки с двумя полюсами. Градаций гораздо больше. Думаю, бескомпромиссных противников войны процентов 15, может, 20. Ярых сторонников примерно столько же. Остальные так или иначе распределены между этими двумя полюсами.
T-i: Сегодня многие винят в поддержке войны обществом условный телевизор, пропаганду. Вы согласны с таким влиянием?
ЛБ: Знаете, я 16 лет работала на телевидении, в том числе десять лет начальником аналитического отдела, то есть социологом-аналитиком. Людям много что можно внушить, но только если есть на что опереться в их сознании. Влияние, несомненно, есть, но я никогда не была сторонницей демонизации телевизора.
T-i: Связана ли ситуация с тем, что нынешнее поколение мало читает? И действительно ли оно мало читает?
ЛБ: Само понятие того, что такое чтение, стало очень сложным. Что относить к нему? Относятся ли, например, к чтению аудиокниги, которые люди слушают ушами, а не воспринимают словами? Для людей пожилых — нет, только глазами по бумаге. Для многих молодых это тоже форма чтения, примерно такая же, как привычное чтение чёрных букв на белом листе. А как быть с манга, с графическими романами? Цифровое чтение — это чтение или нет? Чтение — это только художественная литература? Или художественная литература и научно-популярная? Художественная литература, научно-популярная и научная? И так далее. Если мы будем считать любую коммуникацию с текстами, в том числе посты в соцсетях и блоги, то читать стали намного больше. Если считать, что чтение — это только Пушкин, Толстой, Достоевский, то меньше: у чтения появилось много конкурентов. А вот экранизации — это знакомство с литературой или нет? Так можно спрашивать бесконечно. Когда я разговаривала с экспертами по чтению, оказалось, что сколько экспертов, столько и мнений, что такое сегодня чтение.
В 1960-е годы Корней Чуковский писал, что школа отбивает интерес к чтению, а не прививает его. С тех пор прошло больше полувека, Корней Иванович давно в могиле, а мы на том же месте, ничего не изменилось. Современная школа (а школа — это один из важнейших институтов чтения) формирует скорее не интерес к чтению, а, скажем, конформизм. И девочки, которые больше склонны к конформизму, чаще знакомятся, по крайней мере частично, с текстами, в отличие от мальчиков, которые не боятся говорить, что им это не интересно.
Очень многое изменилось. Тексты стали намного разнообразнее. И, наверное, даже книга, где мало текста, но много картинок, где картинка играет роль текста, наверное, это тоже чтение. Хотя даже школьники, например, редко говорят о комиксах, потому что им внушили, что чтение — только русская классика. То есть с чтением у нас полная неопределённость. И пока мы не разберемся, что считать чтением, ответить на вопрос, больше стали читать или меньше, не реально.
Наше время — это время, когда больше вопросов, чем ответов.
Текст: Юлия Черная
Юлия Черная 24.07.2024