НАСТОЯЩИЙ МАТЕРИАЛ ПРОИЗВЕДЕН, РАСПРОСТРАНЕН И НАПРАВЛЕН ИНОСТРАННЫМ АГЕНТОМ T-INVARIANT, ЛИБО КАСАЕТСЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ИНОСТРАННОГО АГЕНТА T-INVARIANT. 18+
У учёных пока нет точных данных о масштабах эмиграции из России после начала войны. Но то, что это явление, которое надо немедленно начать изучать в динамике, было понятно сразу. В начале марта 2022 года аспиранты Европейского университета во Флоренции Эмиль Камалов и Иветта Сергеева, политолог Маргарита Завадская и социолог Ника Костенко запустили независимый социологический проект OutRush, в ходе которого опросили три волны уехавших. В исследовании приняли участие более 10 000 человек из 100 стран. Оказалось, что более 40% новых эмигрантов сталкивались с репрессиями на родине. Более 50% до сих пор продолжают бояться репрессий, исходящих из России. Подавляющее большинство имеют высокий уровень образования и профессиональной квалификации. И практически все они доверяют друг другу. Так кто же эти люди? Чем они занимаются, что думают о возвращении домой, на что надеются и почему нередко выглядят как «надолго задержавшиеся туристы»? Подробнее о результатах исследования T-invariant рассказала научный сотрудник Тель-Авивского университета Ника Костенко.
Справка
Ника Костенко — социолог, исследовательница миграции и гендера. Окончила специалитет на программе межкультурной коммуникации СПбГУ по специальности «арабистика», а в 2010 году — магистратуру Европейского университета в Санкт-Петербурге на факультете политических наук и социологии. Работала в Лаборатории сравнительных социальных исследований им. Инглхарта в НИУ ВШЭ, была приглашённым исследователем в Мичиганском университете. В 2017-м защитила диссертацию о гендерных установках мусульман в Европе. С 2019 года работала в Европейском университете в Санкт-Петербурге доцентом, затем создала и соруководила программой ПАНДАН (Прикладной анализ данных для гуманитарных и социальных наук), была деканом факультета социологии. После февраля 2022 года вместе с коллегами запустила опросный проект OutRush, исследующий антивоенную эмиграцию из России. Эмигрировала в Израиль осенью 2022 года.
T-invariant: Социологи и демографы сейчас не любят вопрос о том, сколько человек покинуло Россию после февраля 2024-го. Но сами для себя вы как-то отвечаете на этот вопрос?
Ника Костенко: Это и правда важный вопрос, хотя на него трудно дать ответ. Почему? Потому что никакого полноценного учёта нет. ФСБ, которая отвечает за пограничную службу России, учитывает все пересечения границы. Если вы, например, уехали, а потом четыре раза съездили в Россию, то вас посчитают за пять уехавших и четыре раза вернувшихся, что, разумеется, убивает статистику. Кроме того, чтобы считаться эмигрантом в российской статистике, нужно выписаться и сообщить в посольство в новой стране, где ты теперь проживаешь. Поскольку этого почти никто не делает, статистика и реальность отличаются в разы.
Главные новости о жизни учёных во время войны, видео и инфографика — в телеграм-канале T-invariant. Подпишитесь, чтобы не пропустить.
T-i: Можно ориентироваться на данные принимающих стран?
НК: Можно, но они всегда отстают: иногда на год, иногда даже больше. Но в целом у нас есть некоторое представление о том, какая страна сколько человек приняла с поправкой на то, что дальше люди могут ехать куда-то ещё. Например, в какой-то момент Армения приняла порядка 100 000 человек, но вообще-то они не все сидят в Армении. Кто-то остался там, кто-то поехал дальше, а кто-то вернулся в Россию. Люди продолжают передвигаться.
Или, например, мы знаем, что около 85 000 человек приехали в Израиль только из России. Но какое-то количество из них оформили израильские паспорта и вернулись на родину. А кто-то, наоборот, уже обладали этими паспортами ещё до войны и решили переехать в Израиль именно сейчас. Так вот, они не входят в эти 85 000. Поэтому получается, что все численные данные не совсем точны.
Тем не менее некоторые страны дают более точное представление. Президент Грузии приводит почти невероятные цифры про 700 000 въехавших и 100 000 оставшихся в Грузии. Турция сообщает о 153 000, получивших ВНЖ. Есть данные о 150 000 граждан РФ, осевших в Сербии. Черногорское МВД сообщало, что на момент октября 2022 года в страну въехали почти 120 000 россиян. Власти Казахстана — о почти 100 000 граждан РФ, пересекших границу. Соответственно, если мы знаем, что таких стран несколько, уже получается никак не меньше, чем полмиллиона эмигрантов. А вообще-то есть ещё страны, куда уехали не сто, но десятки тысяч, например, Кипр.
Все эти данные заставляют нас говорить о миллионе с небольшим уехавших. И, по нашим сведениям, где-то 16% из них вернулось (большинство говорило, что они хотели доделать дела на родине, «закрыть файлы» и окончательно эмигрировать).
T-i: Почему именно в эти страны ехали граждане России?
НК: Чтобы уехать в Казахстан, Армению или Кыргызстан, не был нужен загранпаспорт. Для эмиграции в Грузию, Черногорию, Сербию, Турцию и Израиль — виза. Напомню, что война началась на излете ковида, и многие люди не обновили ни визы, ни паспорта. Соответственно, доступность — визовая и эпидемиологическая — была решающим фактором в момент отъезда. И именно по этой причине не был доступен Азербайджан, где из-за ковидных ограничений держали закрытой наземную границу. Жители Дагестана, которые могли бы спастись от мобилизации, не смогли пересечь эту границу. А ещё в самом начале, пока была открыта европейская граница, многие, у кого были визы, уехали через Петербург в Эстонию и Финляндию. Это было просто и дёшево, можно было на машине доехать.
Очередь на КПП «Верхний Ларс» после объявления мобилизации осенью 2022 года. Фото: https://www.svoboda.org
T-i: Невероятный пример в период мобилизации показала Монголия, которая принимала бурятов, тувинцев, калмыков.
НК: Да, и это не случайно. Бывший монгольский президент Цахиагийн Элбэгдорж, который призвал жителей приграничных с Монголией российских территорий спасаться у них в стране, учился во Львове. И 20 000 мужчин воспользовались этой возможностью. Туда также можно было доехать на машине из приграничных регионов.
T-i: Давайте теперь поговорим про основные характеристики этой волны. Насколько эта эмиграция политически мотивированная?
НК: Практически полностью. Это люди, которые в большинстве своём были граждански активны на родине, и даже сегодня в эмиграции 75% из них сохраняют политическую активность. При этом они по-разному проявляли свою позицию: могли и деньги собирать, и петиции подписывать, и на митинги ходить, а иногда только писали посты в Facebook или других социальных сетях. Так или иначе, все они как следили, так и продолжают следить за российской политикой, и практически никто из них не доверяет российскому правительству. Безусловно у них этот выбор определялся политическим решением, а не с экономическим. Большинство новых эмигрантов существенно потеряли в деньгах, поскольку на родине они были квалифицированными, высокооплачиваемыми специалистами с высоким социальным статусом. Им было что терять.
T-i: Есть данные Евростата о том, что 17 000 россиян подавали на политическое убежище в Европе в 2022 году. Это огромная цифра, значительно больше, чем в предвоенные годы. И она уже говорит сама за себя: на политическое убежище просто так не подашь. Для этого нужны основания. И это ещё одно доказательство политической активности, характеризующей эту волну эмиграции. Но вот прошло время. Есть ли у вас возможность отследить, как эта политическая активность изменилась за два с лишним года? Сохраняют ли её эмигранты по-прежнему?
НК: Во-первых, по нашим данным, с опасностями, преследованиями и разного рода репрессиями столкнулись 42% из нашей выборки. А это, вообще-то говоря, огромные цифры. И это ещё с учётом того, что те, кто получил тюремные сроки, вообще не смогли уехать, и поэтому не попали в группу опрошенных. Т.е. реальный процент тех, кто испытал на себе насилие или давление со стороны государства, в этой страте ещё больший. Во-вторых, 54% до сих пор боятся репрессий, исходящих из России. В целом политически и граждански активны в эмиграции 75%. Но в этом пункте есть динамика, которая показывает, что сначала вовлечённость в политику очень высока, а потом она немного снижается.
T-i: Потому что у людей в эмиграции возникает много сложностей и необходимо выстраивать новую повседневность?
НК: Безусловно. Они, конечно, стараются поддерживать какие-то доступные формы проявления гражданской позиции. Скажем, многие жертвовали украинским беженцам. Но в целом прямой антивоенный протест перестал быть значимым.
Довольно трудно сейчас выходить на митинги против войны в Украине, потому что война идёт уже третий год и понятно, что эти митинги ничего не решают, ни на что не влияют. И это демотивирует. Те, кто уехали, своим выбором показали, что против войны. Но дальше выходить к посольству РФ, подписывать петиции — кому, для кого? Ты что-то из-за границы Путину хочешь сказать?
Тем не менее, люди продолжают донатить деньги и помогать тем, кто нуждается в поддержке.
T-i: Знаете ли вы, в каких странах сейчас эмигранты из России оказались вовлечены в местную политическую жизнь?
НК: Участие в политической жизни принимающих стран — это непростой вопрос. Во-первых, люди не сразу могут разобраться в новой политической реальности. Например, перипетии израильской политики — довольно сложное явление, в котором трудно сориентироваться. Хотя мы знаем, что многие новые репатрианты принимали участие в митингах против судебной реформы, против Нетаньяху.
Протесты в Тбилиси против введения закона об иноагентах. Фото: https://novayagazeta.ru
А в Грузии эмигранты принимают участие в массовых протестах против закона об иноагентах, потому что прекрасно осознают, что он списан с российского. Они очень боятся того, что Грузию ожидает судьба России. Хотя у россиян в Грузии сложное положение. Россия оккупирует 20% территории Грузии. Поэтому участвовать там в политическом действии — это для многих трудный моральный выбор. Многие просто боятся навредить, так как ты до конца ещё не понимаешь, насколько тут уместен со своей активностью.
T-i: Мы также знаем, что власти некоторых стран и не скрывают своих опасений относительно политической вовлечённости в местные реалии со стороны эмигрантов из России. Например, власти в странах Балтии, в Грузии, в Сербии, в Турции не хотели, чтобы россияне вмешивались во внутреннюю политику. Даже в Израиле иногда приходится слышать от некоторых общественных деятелей, что новым репатриантам стоило бы помолчать. Насколько это обоснованно?
НК: Совет помолчать — всегда токсичный совет. Кроме того, не надо забывать, что власти многих стран тесно сотрудничают с российскими властями. И они, разумеется, не поддерживают активизм со стороны вновь приехавших. К примеру, когда Навальный погиб в тюрьме, в Турции, Сербии, Кыргызстане были запрещены протесты у посольств РФ.
Акция памяти Алексея Навального у посольства РФ в Лиссабоне. Фото: https://www.golosameriki.com
T-i: Ещё одна важная характеристика этой волны эмиграции — образование и профессиональный спектр. Какого уровня люди покинули страну?
НК: Образовательный уровень очень высокий. 82% людей из всех уехавших — с высшим образованием. Конкретно в Израиле — 87%. И около 90% — жители больших городов, прежде всего Петербурга и Москвы. То есть это 80 на 10, скажем вот так — соотношение Петербурга и Москвы, немножко из Екатеринбурга, немножко из Новосибирска, немножко из Тюмени, чуть-чуть из Красноярска.
T-i: А род занятий?
НК: Как только началась война, чуть ли не половину эмигрантов составляли айтишники, менеджмент и в целом корпоративный сектор. При чем это были не только международные компании, но и сотрудники российского бизнеса. Это были настоящие релоканты, потому что их действительно перевезли. Другую значительную часть составляли сотрудники различных НКО, активисты, учёные, журналисты, театральные деятели, деятели культуры. Это очень быстро поменялось, буквально в первые пару месяцев, но термин «релоканты» ещё долго существовал.
T-i: Насколько верно представление о том, что эта волна эмиграции — состоятельная в финансовом отношении?
НК: Лишь отчасти. Поскольку это, в основном, профессионалы, некоторые сбережения они имели, но не очень много. По нашим данным примерно четверть говорит, что могут купить машину. А остальные могут себе позволить, положим, одежду, бытовую технику — но не более. Снять квартиру могут. Но у большинства материальные активы остались на родине. Не будем забывать, что вывезти деньги из России сразу после начала войны стало внезапно сложно. Кроме того, часть людей имела свои сбережения в виде недвижимости. А недвижимость ещё надо продать и эти деньги вывезти. Это тоже отдельная задача, которая становится всё труднее, потому что сейчас остаётся уже буквально пара банков, пара способов и очень сильное ограничение на вывоз капитала из России. Более того, ещё надо на эту продажу решиться, потому что эта недвижимость людям очень дорого досталась. И продажа квартиры — психологически тяжелый момент. Она как бы разрывает возможность вернуться. Это как отрезать якорь. Для многих людей это проблема более психологическая, нежели материальная. Решаясь продать свою последнюю или единственную квартиру, ты должен признаться себе, что в ближайшее время не вернёшься. А на самом деле это трудно.
T-i: Что говорят ваши респонденты по поводу возвращения?
НК: Большинство уехавших думает, что они скоро вернутся. Эмигранты (особенно политические) живут надеждой, что сейчас весь морок спадёт, все закончится и наступит какая-то прекрасная жизнь, в которую можно будет вернуться.
T-i: Это люди, которые объединяются в проекты наподобие «Первым рейсом»?
НК: Например. Ведь это очень характерное выражение. Потому что сначала большинство людей говорят, что вернутся первым рейсом.
Те, кого мы опрашивали в феврале-марте 2022 года, и даже те, кого мы опрашивали летом 2022 года, говорили, что сейчас либо Путина убьют, либо ещё как-то война закончится, а мы тут пересидим и потом домой поедем. Это довольно опасная мысль, потому что тормозит интеграцию. Но потом проходит полгода, год, и люди начинают отдавать себе отчёт, что нет, ничего не кончится. А даже если кончится, то чем?
Кроме того, надо помнить, что у половины наших эмигрантов есть дети. Значит, дети куда-то устроены — в садики, школы. Снова их вырвать из образовательной среды — значит вновь решиться на травматичный для семей этап. И теперь, по прошествии времени, те же респонденты уже говорят: «Даже если завтра в России жизнь изменится, я ещё подумаю о возвращении. У меня в новой стране уже дети в школу ходят, я сам уже учу язык, у меня тут новые дела, связи. Я уже тут бизнес перевёл или устроился тут на работу — надо посмотреть, что там будет». Конечно, есть люди, которые всё ещё продолжают ждать «первого рейса», но их процент с каждым месяцем убывает.
T-i: Потому что каждый успешный интеграционный шаг в местную жизнь приводит к тому, что человеку всё сложнее будет вернуться?
НК: Да — и не только твой успешный шаг, а любого члена семьи. Человек может сам даже не интегрироваться, но у него интегрируется партнёр или его дети. Время работает против возвращения.
T-i: Давайте вернемся к качественным описаниям этой волны эмиграции и поговорим про способность уехавших людей кому-либо доверять. В России были интересные исследования на эту тему, и традиционно считается, что у россиян очень низкий уровень доверия вообще ко всему — к власти, к любым государственным органам, друг к другу, к соседям, к коллегам. О чем говорят ваши данные?
НК: Это самая удивительная для меня часть нашего исследования, которая теоретически совершенно не была предсказана. В целом сегодняшние эмигранты демонстрируют невероятно высокий уровень доверия во многих сферах.
T-i: И кому они доверяют больше всего?
НК: 93% доверяют таким же, как они, эмигрантам. И это абсолютно беспрецедентные цифры. Я не видела таких цифр никогда, ни по одной из самых доверяющих стран. И мне кажется, что это самая важная часть нашего исследования. Ведь это значит, что эмигрант доверяет другому человеку просто на том основании, что он тоже эмигрант и принял такое же решение, которое принял он. И оказывается для этой волны это само по себе уже точка сборки, это говорит людям о том, что они одного образа мыслей. И дальше на этом основании они уже могут о чём угодно договориться: делать совместный бизнес, организовать досуг для детей, помогать друг другу восполнять пробелы в образовании детей — мы можем делать вместе всё что угодно, потому что понимаем друг про друга самую главную для нас вещь.
И вы правы, для России это совершенно не характерно. Предыдущие волны эмиграции этим не отличались. То есть были некоторые сообщества, которые организовывались по принципу страны исхода. Скажем, пожилым эмигрантам было тяжело выучить язык, и они старались селиться вместе и так возникали районы в духе Брайтон-Бич. Но мы же с вами помним сцену из фильма «Брат-2»: «Мы, русские, не обманываем друг друга». Теперь это не так. Однако к согражданам, которые остались в России, у уехавших доверие не такое большое, оно колеблется в районе 50%. Хотя и этот показатель всё равно выше, чем доверие населения друг другу в среднем по России внутри страны.
Новые репатрианты участвуют в израильских акциях протеста. Фото: https://detaly.co.il/
T-i: А насколько новые эмигранты доверяют жителям стран, в которые они переехали?
НК: Сначала, когда они приехали, местным жителям доверяли 80% эмигрантов. А потом это доверие начало расти и достигло уже 86%. Это тоже колоссально высокая цифра.
У людей было ожидание, что никто им рад не будет. Тем более что в России постоянно раскручивается идея, что к россиянам везде настроены враждебно. Люди приезжают с опаской, с ожиданием дискриминации. А потом реальность оказывается намного лучше этих опасений.
Они вдруг видят, что на уровне государственных и финансовых институтов дискриминация по российскому паспорту, безусловно, есть, но люди в принимающих странах оказались доброжелательными, причём практически в любой стране. Единственная страна, где люди сообщают о том, что они реально сталкиваются с дискриминацией со стороны обычных граждан, это Грузия. Там изредка можно наблюдать объявления в духе «русские в этот бар не ходят». В остальных странах российские эмигранты о дискриминации не сообщают.
T-i: Но даже при самом добром отношении со стороны местного булочника или бармена дискриминация со стороны госорганов и финансовых институтов принимающих стран может создать колоссальные проблемы в первые годы жизни.
НК: И наши данные это подтверждают. Когда люди только приехали из России, доверие к госорганам принимающих стран было на уровне 65%, а потом, когда они столкнулись с трудностями, оно снизилось на 15%. Эта цифра отражает уровень реальных проблем при легализации.
T-i: Вы выступали с лекцией про репатриацию в Израиль, которую принято называть «тыквенной» (после мема «тыквенный латте»). Насколько, по данным вашего опроса, «тыквенная алия» в Израиле отличается от тех, кто разъехался по другим странам? Всё-таки в Израиле они стали репатриантами, полноценными гражданами, да ещё с определенными льготами. Сильно ли расходятся их ответы с теми, кто сейчас поселился в Сербии или Испании?
Справка
Тыквенный латте — кофейный напиток с добавлением молока, тыквенного сиропа, корицы, мускатного ореха и гвоздики. Кофейная сеть Starbucks впервые предложила его осенью 2003 года. Поводом для одноимённого мема стал опубликованной в октябре 2022 года пост в Facebook жительницы Хайфы, репатриантки из Петербурга Татьяны Шеремет: «Шалом! Простите меня за глупый вопрос, а в Израиле совсем нет Starbucks-а, да? Google предложил мне прогуляться за ним чуть ли не в Дамаск. И если его правда нет, то тогда вопрос знатокам: где найти тыквенный латте в Хайфе? Для меня это часть осенней традиции. Я немного страдаю без тыквенного латте».
Высокие стандарты потребления стали поводом для насмешек в адрес новых репатриантов со стороны старожилов Израиля. Однако вновь приехавшие быстро сорганизовались в сообщества, где люди помогают друг другу в поиске необходимой информации и оказывают психологическую поддержку таким же новым репатриантам. Так возникла фейсбучная группа «Тыквенный латте», которая сегодня насчитывает более 73 000 человек. Сейчас туда обращаются не только новые израильтяне, но и русскоязычные эмигранты из других стран. Модераторы стараются поддерживать в сообществе атмосферу доброжелательности и взаимопомощи.
НК: Нет, не сильно. Вообще страна выбора практически ничего не говорит о человеке. Потому что люди уезжали туда, куда могли. Понятно, что обладателям еврейских корней проще было уехать в Израиль. Им также намного проще было туда перевезти пожилых родителей. В целом в Израиль уехало немножко больше людей в браке: где-то 67% против 48% в общей выборке. И побольше людей с детьми. То есть в Израиле сейчас живут около 50% репатриантов с детьми, в то время как в общей выборке это 30%. А материально они как раз не отличаются от остальных эмигрантов: те же самые 25% могут купить машину.
Небольшое отличие видно в том, что это уже 94% жителей больших российских городов. И среди «новых израильтян» чуть выше процент людей с высшим образованием — 87%. А кандидатской или докторской степенью обладают 12%, что само по себе беспрецедентно.
T-i: Что же получается? Если взять от 90 000 репатриантов 12%, то в Израиле оказалось больше 10 000 учёных?
НК: Около того. Но надо оговориться, что мы не можем построить абсолютно репрезентативную выборку, потому что у нас нет данных о генеральной совокупности, нам никто их не может дать. Но, с другой стороны, мы сверяем свои данные с коллегами, которые также проводят исследования эмиграции, и наши выводы триангулируются, то есть подтверждаются другими группами. У нас нет серьёзных расхождений, и это говорит о том, что наши количественные характеристики в целом верны. А на этом поле работает довольно много профессиональных исследовательских команд, которые мы очень уважаем и с которыми мы всё время находимся на связи и выступаем вместе на конференциях.
Так что, возвращаясь к вопросу, сколько в Израиль приехало учёных, очевидно, что не тысяча и не две, а намного больше. И, в целом, надо понимать, что эта алия довольно сильно отличается от самой массовой алии 1990-х ещё и тем, что Израиль стал одним из многих вариантов выбора для этих людей. Они могли поехать и в другие страны, в Испанию или Португалию, получить Digital nomad Visa, «визу цифрового кочевника», визу талантов в США и Британию, гуманитарную визу в Германию. Они могли поехать ещё в какие-то места, потому что часто у них хватало профессионализма, навыков для того, чтобы это сделать. Могут выбрать более недорогие Сербию, Армению, Черногорию, Грузию, где уже сложились сильные сообщества и у многих есть друзья, в том случае, если Израиль им не подходит.
T-i: То есть их выбор определялся еврейской идентичностью?
НК: Только отчасти. Во-первых, выбор определялся скоростью и удобством получения гражданства. Кроме того, не забываем родительский фактор, потому что в Израиль можно вывезти родителей — в отличие от европейских стран или США. А что касается идентичности, мы спрашивали: кем вы себя сейчас ощущаете? И на момент лета 2023 года 29% говорили, что они уже ощущают себя частью израильского сообщества. Это очень много, это намного выше, чем в других странах. Но 38% чувствуют себя частью сообщества уехавших россиян. И это самый частый ответ по всем странам.
T-i: У социологов теперь появилась новая сущность — «уехавшие россияне»?
НК: Конечно, не зря же к группе «тыквенный латте» присоединяются люди из других стран.
Это и есть новая идентичность — уехавшие россияне. Причём, она сформировалась не сразу: в ранних интервью люди не знали, как себя назвать. Формирование этой идентичности потребовало не менее года.
Хотя в Израиле всё-таки 66% говорят, что они чувствуют себя в устойчивом положении по совокупности: работа, медицина, право нахождения. А во всех остальных странах этот процент, конечно, меньше. Потому что практически ни у кого нет гражданства.
T-invariant: Есть ещё один важный момент: значительная часть уехавших россиян владеет английским языком.
НК: Да, это тоже сильно отличает эту алию от алии 1990-х. Это то, что позволило людям в Израиле не сразу броситься учить язык. Понятно, что это многих израильтян раздражает. Но английский же реально всех спасает. И в итоге получается, что для большинства эмигрантов изучение местного языка в любой стране — это не первое, за что нужно хвататься. Поэтому новые эмигранты из России немножко смешно и странно выглядят, как надолго задержавшиеся туристы.
T-invariant: Значит, это не чисто израильский эффект?
НК: Нет, конечно. У нас в исследовании про языки был отдельный вопрос. И, например, в Армении люди говорят, что не очень нужно учить армянский, потому что все говорят по-русски и говорят с удовольствием. То есть нет ощущения, что ты с колониальной позицией приехал и тебе на это указывают. И, кстати, если сейчас кто-то принимает решение о том, куда ехать, есть две страны, где общество принимает россиян исключительно доброжелательно: Армения и Сербия. Если бы меня спросили, где сейчас будет комфортнее всего в плане приёма, я бы назвала эти две страны. И ещё Черногорию.
T-invariant: Можно ли как-то спрогнозировать судьбу этой волны эмиграции на основе тех данных, которые вы получили в процессе исследования?
НК: В целом у нас довольно хороший прогноз. Мы же спрашивали людей и об эмоциях, о том, что именно они переживают в эмиграции. Сначала всем было очень плохо. Практически у всех первые полгода, в общем-то, вычеркнуты из жизни. Многие пережили настоящую депрессию. А дальше, ближе к концу первого года, многое начинает налаживаться, у людей появляется ощущение перспектив, растёт чувство оптимизма. И быстрее, как ни странно, у мужчин, чем у женщин.
T-invariant: Это удивительно, ведь традиционно, по опыту предыдущих волн эмиграции, включая даже эмиграцию столетней давности после революции 1917 года, женщины гораздо быстрее интегрируются, а многие мужчины ломаются.
НК: В нашем случае женщины дольше оглядываются назад. Женщины в России намного больше были вовлечены в заботу, у них больше осталось тех, о ком они заботились. И вот это ощущение вырванности из социальной ткани сильно тянет женщин назад. Женщины больше грустят, у них чаще депрессия. Для мужчин, как мы наблюдаем, всё происходит немножко быстрее.
Но в любом случае где-то после года жизни в эмиграции мы видим изменения эмоционального фона, больше готовности идти дальше, строить жизнь. И вообще-то это люди обладают всем, чтобы эту новую жизнь построить. Они ещё довольно молодые, но уже многого добились. Они уже имеют высшее образование, профессию, они были привилегированы в России (в смысле образования, жизни в крупных городах, мощных социальных связей), они много чего получили там, они много что умеют. И почему бы им сейчас, пережив этот перелом в своей судьбе, не построить заново что-то новое? Тем более, что у них есть очень важная дополнительная удачная особенность: они почти в любой стране оказываются в своём сообществе, и очень этому сообществу доверяют. Вообще-то мы понимаем, что в этой обстановке, когда терять тебе уже нечего, а что-то строить надо, и вокруг тебя есть люди, с которыми ты готов подружиться просто потому, что они такие же, как ты, — это очень сильная стартовая позиция и колоссальный ресурс. Поэтому, я думаю, скоро пройдёт первый момент адаптации и «уехавшие россияне» смогут в принимающих странах положительно повлиять на ситуацию, внести свой вклад в их развитие. Эти люди сильно мотивированы на активную деятельность, им надо как-то выжить — они не могут просто так сидеть, они должны как-то крутиться, а это заставляет придумывать что-то новое. А когда вокруг тебя есть единомышленники, это приводит к созданию многих интересных вещей, многих проектов в культуре, НКО, каких-то общественных движений или бизнесов, которые пока и представить трудно.
Мы ещё увидим плоды этой эмиграции. Потому что миллион человек с такой активной жизненной позицией и с таким уровнем образования не может просто раствориться.
Текст: Ольга Орлова
Беседу с Никой Костенко также можно послушать на подкаст-платформах:
Ольга Орлова 1.07.2024