Войны разрушают не только города и судьбы людей, но и природу, лишая птиц мест гнездования, сжигая леса и отравляя их среду обитания. Пожары, вызванные боевыми действиями, уничтожают огромные территории заповедников, а многолетние научные исследования прерываются, оставляя ученых без данных и средств. Как современные конфликты влияют на экологию и орнитологию? Какие уникальные места для птиц исчезают под обстрелами? И как ученые, несмотря на войну, продолжают спасать природу? Об этом нам рассказал орнитолог, пожелавший остаться анонимным, чья работа связана с исследованием птиц в зонах конфликтов.
Главные новости о жизни ученых во время войны, видео и инфографика — в телеграм-канале T-invariant. Подпишитесь, чтобы не пропустить.
Здесь птицы не поют
T-invariant: Как военные действия влияют на птиц?
— Это очень большая тема — влияние войн на природу в целом и на птиц в частности. Это не только условная бомба, сброшенная в конкретную точку. Это миллионами способов разрушенная среда обитания для всего живого: пожары, перекопанные земли, отравления от разрушенных объектов — в общем, масса всего. На сайте заповедников и национальных парков Израиля после начала войны появился тег «барзель» («Железные мечи» — название последней войны). Им отмечены публикации о влиянии войны на природу. Пожалуй, самое страшное воздействие оказали пожары, которые начинались в результате падения снарядов и осколков. С начала боевых действий по всей стране сгорело около 340 квадратных километров — территории нацпарков и лесов. А ведь в Израиле каждое дерево выращивают буквально как ребенка!
В Украине уже в первый год войны в зону военной оккупации и боевых действий попали территории 900 объектов природно-заповедного фонда общей площадью 1,24 миллиона гектаров — это около трети всей его площади. В «Википедии» есть статья об экологических последствиях войны в Украине, где собрана масса фактической информации.
Проблемы для природы возникают во время любых войн. Но чем более они современные, технологичные, масштабные, тем больше урон для экологии. В этом отношении современные войны чудовищны. Есть много литературы об экологических последствиях Второй мировой войны. С 2001 года существует Международный день предотвращения эксплуатации окружающей среды во время войн и вооруженных конфликтов, учрежденный ООН. Но, как видим, это ничему не научило: предотвратить новые экологические катастрофы так и не удалось.
Если говорить конкретно о птицах, то самое опасное для их популяции — уничтожение мест гнездования. Активные боевые действия на маршруте миграции неприятны, но не столь катастрофичны: птицы могут облететь опасные зоны. А вот найти замену местам гнездования, зачастую уникальным для конкретного вида, гораздо труднее.
Мариуполь, Кинбурнская коса — эти названия звучали в военных сводках, но это еще и места гнездования множества птиц, в том числе редких, например, краснокнижного кудрявого пеликана. Сейчас есть отдельные сведения о том, как пострадали птицы, но строго и объективно оценить ущерб удастся только после окончания боевых действий, когда начнутся планомерные мониторинговые работы.
К слову, именно мониторинг — одна из тех сфер орнитологии, которая особенно страдает во время войн. Иногда — непоправимо. Мониторинг — это не разовая акция, а многолетняя регулярная работа. Например, с 1980-х годов велся мониторинг птиц на Азово-Черноморском побережье, ключевом участке Афро-Евразийского миграционного пути. С 2000 года учеты вошли в программу Wetlands International — международной организации по сохранению водно-болотных угодий. Работу вели десятки ученых на примерно 40 участках. Но в 2022 году ее пришлось остановить из-за боевых действий. Исследования, которые велись десятилетиями, прерваны — и непонятно, когда восстановятся. И это, к сожалению, не единственный пример.
Когда мы говорим о войне, думаем прежде всего о человеческих и животных жертвах. Но есть и другая больная тема — потеря научных данных. Так, Научно-исследовательский центр орнитологического мониторинга на юге Украины — Мелитопольский университет — оказался на оккупированной территории, и данные, хранившиеся там, скорее всего, утеряны.
Сейчас украинский благотворительный фонд ЗМIН создал проект «Открытая наука: сотрудничество орнитологов Львова и Мелитополя ради сохранения научного наследия». Он публикует и сохраняет собранные украинскими учеными орнитологические данные, чтобы они не были утеряны и могли использоваться для восстановления природы после войны.
T-invariant: А как на вашей работе сказалась война — и российско-украинская, и палестино-израильская?
— Мне лично сложно отнести себя к пострадавшим, по крайней мере напрямую. Это связано с объектом и спецификой моих исследований. Разве что некоторые западные коллеги перестали со мной общаться из-за российского происхождения, а другие — из-за израильского паспорта. Но таких людей очень мало, единицы. С подавляющим большинством мы продолжаем контактировать, и я вижу с их стороны сочувствие, понимание, желание помочь. Многие орнитологи пострадали от войн гораздо сильнее, чем я.
T-invariant: И как, на ваш взгляд, справляются ваши российские коллеги — фактически оставшиеся без зарубежного финансирования?
— Здесь вопрос шире, чем просто финансирование. Мы говорим о почти вымирающем виде — полевых биологах. Это люди, работающие в поле, на конкретной территории. Они завязаны на этот участок, на котором ведут исследования годами, а то и десятилетиями. Многие именно поэтому не могут уехать из России, независимо от политических взглядов. Невозможно просто изменить объект исследования или перенести его в другое место.
Работа связана не только с конкретными видами, но и с конкретной территорией. В итоге возникает тяжелый моральный выбор: на одной чаше весов любимое дело и место всей жизни, но с ними — вынужденное молчание или смирение; на другой — возможность уехать, но тогда придется поставить крест на всей предыдущей работе.
Ну и, конечно, сложности с финансированием. Многие серьезные проекты велись при участии иностранных партнеров — это обычное явление в орнитологии, ведь птицы не знают границ. В этом году, на 101-й год существования научного кольцевания в России, на сайте Центра кольцевания птиц Института экологии и эволюции РАН появилось объявление о сборе пожертвований для закупки колец. В отличие от других стран, в России (и ранее в СССР) Центр предоставлял кольца орнитологам бесплатно. Последние 30 лет их заказывали в Польше, на фабрике Aranea, специализирующейся на промышленном изготовлении колец. Во всей Европе лишь две фабрики выпускают кольца для научного кольцевания — польская и шведская, и они снабжают кольцами всю Европу и даже Израиль. Производство колец — трудоемкий технологичный процесс, затратный при малых объемах и очень специфичный. Наладить его в России крайне трудно. Кажется, что это просто металлическая пластинка с номером, но в реальности каждый номер уникален, размеры колец различаются по виду птицы, края должны быть обработаны, чтобы не поранить лапу. Самая большая сложность — изготовление мелких колец, а именно ими метят около 65–70 % всех птиц. В СССР кольца делали сами, финансировала Академия наук. Производство было в Витебской области, в цеху гвоздильно-проволочных изделий. Но, честно говоря, кольца были плохие: номера пропечатывались плохо, быстро стирались, кольца часто ломались — словом, они были неудобными и низкокачественными.
Сейчас к традиционному металлическому кольцеванию добавилось мечение геолокаторами и спутниковыми передатчиками. Это куда более дорогие, но и несравнимо информативные устройства, которые в России тоже не производят. Обычно их крепят в местах гнездования, где птицу проще поймать. Долгие годы существовало взаимовыгодное сотрудничество: иностранцы предоставляли передатчики, российские орнитологи отправлялись в экспедиции — например, на Ямал или острова в Ледовитом океане — устанавливали устройства на птиц, а затем совместно отслеживали их перемещения. Сейчас это сотрудничество прекратилось. Кроме того, западные научные и природоохранные организации, которые предоставляли передатчики, часто частично или полностью финансировали экспедиции в труднодоступные места гнездования. Сегодня многие российские орнитологи просто не могут выехать в поле: нет средств. Коллеги ищут обходные пути: присоединяются к другим экспедициям, едут частично на самофинансировании. Но в целом нормальная работа разрушена. До сих пор снимают датчики, установленные еще до войны. Официальные каналы передачи информации закрыты, но в частном порядке данные обычно все же передают иностранным коллегам.
Актуальные видео о науке во время войны, интервью, подкасты и стримы со знаменитыми учеными — на YouTube-канале T-invariant. Станьте нашим подписчиком!
Однако крупные проекты прерваны. Например, великолепный проект Seatrack Норвежского полярного института, в рамках которого геолокаторами метили морских птиц в Норвегии, России, Исландии, на Фарерских островах и в Великобритании. Он начался в 2014 году и продолжается, но с 2022-го сотрудничество с Россией прекращено. И это, увы, далеко не единственный случай.
Птицы мира
T-invariant: Может ли ученый быть вне политики?
— Думаю, нет. Можно это декларировать, и некоторые так делают. Подобные декларации — это, скорее, выраженный конформизм или страх увидеть реальность, когда не хочется замечать очевидные вещи, напрямую касающиеся твоей работы и наносящие ей вред. Объективно работа страдает от происходящего: от проблем с оборудованием, с получением информации, с участием в конференциях, с публикациями. Уже этого достаточно, чтобы человек оказался не вне политики, даже если он это утверждает.
T-invariant: Как политика и война влияют на взаимоотношения ученых?
— Я не могу говорить обо всех ученых, могу судить только по тому, что вижу сам. Орнитологи — люди одержимые, для которых птицы важнее всего. Возможно, именно поэтому огромное количество контактов между орнитологами разных стран продолжают сохраняться. Недавно один человек заметил, что самая оптимистичная и жизнеутверждающая группа в Фейсбуке, которую он знает, — это сообщество «Птицы Украины». Пожалуй, я соглашусь. За последние три страшных года мы каждый день слышим слово «Украина», и почти всегда это связано с болью и смертью. А заходишь в эту группу — и там Украина — это значит птицы, жизнь! Названия городов из сводок — не только про разрушения и беженцев, но и про природу. На Днепре летает крачка, под Херсоном гнездится поганка, белые аисты, помеченные в Украине, летят в Израиль. В группе более 50 тысяч участников: профессиональные орнитологи и любители, из Украины, России, Израиля. Многие из них так или иначе соприкасаются с войной, но именно в этом пространстве все прекрасно общаются.
Приведу другой пример — из израильской войны. В Израиле есть замечательный проект по развешиванию искусственных гнездовий для сипух — симпатичных сов с белой мордочкой. Этот проект широко известен: домики можно увидеть повсюду, а сами сипухи привлекают внимание. Идея проста: сипухи, как и многие другие птицы, гнездящиеся в дуплах и углублениях, зависят от наличия таких мест. Их нехватка ограничивает численность популяции. Искусственные гнездовья компенсируют дефицит укрытий. С другой стороны, основное питание сипухи — мышевидные грызуны. Если домики размещать рядом с сельхозугодьями, сипухи становятся биологическим оружием против вредителей: пара сипух уничтожает за год от 2 до 6 тысяч грызунов. Это позволяет примерно вдвое сократить использование пестицидов. А ведь пестициды травят множество организмов, на которые они не рассчитаны. Так что сипухи — экологичный и эффективный способ защиты полей, да еще и обаятельный.
В проекте, начавшемся в Израиле в конце 1980-х годов, с начала 2000-х участвуют Иордания и Палестина. Сотрудничество арабских и израильских ученых продолжается и в периоды войн, включая последнюю. Последняя международная конференция по проекту состоялась совсем недавно, в январе 2025 года, в Греции. Есть даже шутка: «Не знаешь, как установить мир на Ближнем Востоке — обратись к сипухе».
T-invariant: Неужели в сегодняшней Палестине есть люди, которые устанавливают домики для сипух, и местное население к этому относится с пониманием и умилением?
— Такие люди есть везде. Мой опыт показывает: люди, увлеченные птицами, найдутся в любой стране, даже в самых страшных обстоятельствах. Примеров множество. Можно вспомнить орнитолога Григория Ивановича Полякова, издателя «Орнитологического вестника». В 1920-х годах он первым начал кольцевать птиц на Соловецких островах. Делал он это, находясь заключенным в Соловецком лагере особого назначения. Первые публикации о кольцевании на Соловках вышли в лагерных изданиях. Есть и другая, куда более противоречивая фигура — немецкий орнитолог Гюнтер Нитхаммер. Во время войны он служил в СС, некоторое время охранял Аушвиц. При этом проводил наблюдения за птицами и опубликовал статью «Мир птиц Аушвица», где в первом абзаце выражал благодарность коменданту лагеря за понимание. Так что одни занимались птицами в лагере, будучи заключенными, а другие — охраняя этот лагерь. Уверен, что и нынешние профессиональные орнитологи, оказавшиеся на фронте, по возможности продолжают наблюдать за птицами.
Возвращаясь к Украине: и там, прямо сейчас, есть люди, продолжающие свою работу. Бердвотчер Олександр Настаченко живет в Днепре и ведет наблюдения. Рассказ о нем опубликовали на сайте Национального общества Одюбона — американской некоммерческой организации, основанной в 1905 году для защиты птиц и их мест обитания. А Олександр Ручко, орнитолог из Львова, с началом войны стал проводить бесплатные экскурсии по львовским паркам для беженцев из Киева и Харькова. «Они потеряли свои дома, а некоторые — близких. Я стараюсь помочь им успокоиться и отвлечься от мыслей о происходящем», — рассказывал он. Его текст был опубликован на сайте The Guardian. Его книга о бердвотчинге и экскурсиях в Украине недавно вышла на английском языке и продается на Amazon.
Поэтому неудивительно, что и в Палестине есть такие люди. Мы привыкли слышать о Палестине в ином контексте, и трудно это представить. Но там тоже есть собственное общество охраны природы с научными публикациями и общественными акциями. Сложности были иного рода: на Ближнем Востоке существовали суеверия относительно сипух. Особенно в Иордании. Их считали предвестниками несчастья, злыми духами. Взглянув на сипуху, можно понять, почему возникали такие ассоциации. Считалось, что ее правильнее убить, чем заботиться о ней. Но с суевериями целенаправленно работали: привлекали имамов, учили людей воспринимать сипух не как угрозу, а как ценного помощника. Постепенно удалось изменить отношение.
T-invariant: Но как орнитологам удалось — да еще и так быстро — изменить устоявшиеся стереотипы?
— Изменить их, конечно, сложно, но возможно. Я хорошо знаю это по своей популяризаторской и образовательной деятельности. Очень эффективно менять мнение через детей. В проекте с сипухами, кстати, с детьми тоже много работали. Ведь когда работаешь с местными детьми, они узнают массу нового, воодушевляются, потом рассказывают родителям. Информация, полученная от собственных детей, воспринимается гораздо лучше, чем когда ее доносят какие-то «непонятные дяди-тети ученые». Это планомерная, дружелюбная работа на протяжении многих лет на одном месте. Она дает плоды, пусть не всегда быстро.
Но есть стереотипы, которые никак не поддаются. Например, огромная проблема со слетками — подросшими птенцами, которые только начинают летать, но делают это плохо. Люди, увидев такого птенца, подбирают его и несут домой, думая, что спасают. На деле же они изымают здоровую птицу из природы. Большинство таких «спасенных» не выживает. Это всемирная проблема: я годами наблюдал ее в России, теперь вижу то же самое в Израиле. Как только начинается сезон вылета из гнезд, в соцсетях появляется поток сообщений от сердобольных граждан: «Я нашел птичку, ее надо спасать, только не знаю, кто это и что с ней делать». Орнитологи каждый год пишут и распространяют информацию о том, что этого делать не нужно. Но достучаться трудно: желание «догнать и причинить добро» слишком сильно, а в условиях необразованности оно совершенно замутняет разум.
Смысл жизни в полях
T-invariant: Вы говорите, что полевые биологи — вымирающий вид. Как это? Представить общую биологию и экологию без полевой биологии трудно.
— Если смотреть обывательским взглядом, может показаться, что полевая биология — первична. Сначала человек ковыряется в лесу, в море, в травках, в червячках, а потом делает научные выводы. Но в истории науки было иначе. Когда биология стала наукой, под ней понимали отнюдь не полевую работу. Ученые-биологи того времени были кабинетными исследователями. Они сидели в городах, работали в академиях, музеях, с коллекциями. Полевую биологию как признанную часть науки оформили уже после Дарвина, когда оказалось, что надо отслеживать изменения непосредственно в природе. В СССР в 1980-е годы полевая биология считалась куда более престижной, чем лабораторная, во всяком случае в моем кругу. Было круто ходить в леса, носить штормовку и рюкзак, и мы этим гордились. Ценилась любая возможность попасть в экспедицию, даже была конкуренция за поездки. Теперь мне кажется, что мы были последним поколением, для которого это было важно. Сейчас все наоборот. Найти сотрудников или волонтеров для экспедиции — большая проблема у меня и у большинства коллег.
Мы в юности готовы были терпеть любые лишения ради возможности увидеть новые места и поработать в природе. Современные студенты готовы отказаться даже от самой интересной поездки, если там нет теплого туалета и интернета. Конечно, исключения бывают всегда, но тенденция такова. На моих глазах престиж полевой биологии начал падать и продолжает падать.
Достаточно взглянуть на список нобелевских лауреатов по биологии последних 20–30 лет. За что вручали премию? За генетику, вирусы, молекулярные и клеточные процессы… Полевой биологией там и не пахнет. По этим же темам пишут популярные книги, по этим направлениям молодой специалист найдет хорошо оплачиваемую работу. А полевые кафедры в университетах либо сильно сокращаются, либо закрываются вовсе.
T-invariant: Почему биология в школе считается предметом почти факультативным, по иерархии чуть выше пения?
— Здесь мне трудно ответить. Для меня биология всегда была предметом номер один. Я общался в среде таких же «ненормальных» и не видел противоположной точки зрения. Но, наверное, причина в престижности будущей профессии. Когда я учился, работа биолога уже не была престижной. Это не звучало гордо, как «космонавт», и не приносило больших денег. Особенно это касалось полевой биологии. Биологи, а особенно полевые, всегда были бедными и остались бедными, а сегодня стали еще беднее. Я наблюдал, как менялось мнение детей моих коллег. В раннем возрасте они хотели быть биологами, проводя время с родителями в поле. Но к подростковому возрасту желания менялись на противоположные. Дети видели, насколько тяжелый физически труд у родителей и как мало он оплачивается. И уже к 13–14 годам они говорили: «Буду кем угодно, только не биологом!»
T-invariant: Искусственный интеллект влияет на вашу работу? И как будет влиять в дальнейшем?
— Он появился слишком недавно, чтобы это можно было оценить. Мне он помогает искать литературу, и за это я благодарен: экономит время. Но в полевой работе я не вижу, как его можно использовать. Недавно я рассказал знакомому о физических трудностях экспедиций. Он начал уверять меня, что можно создать робота, который все это будет делать. На каждый мой пример он отвечал: «Робот справится!» В итоге у меня вырвался крик души: «А зачем тогда мы? Ты с ума сошел?!» Понимаете, мы — я и большинство коллег — живем целый год ради экспедиции. Это лучшее, что есть в нашей жизни! Если робот сделает все вместо нас, мы лишимся смысла жизни. Я вижу по себе и часто слышу от коллег: если бы не было возможности пойти в лес, поехать в экспедицию, заниматься птицами, многие из нас давно сошли бы с ума. Это единственные часы и дни, когда не думаешь о кошмарах мира. Вот птица, вот яйца в гнезде, они теплые, внутри стучит птенец, иногда он вылупляется прямо на глазах. Это сама жизнь, настоящая жизнь! В которой есть и смерть, но естественная — как часть природы, а не устроенная зверски людьми. И меня, и очень многих людей птицы буквально спасают: спасают наш рассудок и души от бесконечного ужаса войны.