Военно-промышленный комплекс является одним из самых грязных производств с точки зрения климата и окружающей среды даже в мирное время. Особенно сильный вред он наносит нашей планете в период активных боевых действий. Тем не менее после 24 февраля 2022 года Россию не исключили из мирового климатического процесса. Хотя различные институции в области финансов, науки, культуры, спорта, бизнеса оказывали давление на Россию, чтобы прекратить войну в Украине. Российские спортивные команды лишали права участвовать в международных соревнованиях, российские научные институты исключали из международных проектов, из России ушли крупнейшие компании основных индустрий от автомобилей до медиасервисов.
Но есть такая сфера взаимодействия, в которой на Россию давить очень трудно, — это климатические изменения, экологические международные договоренности и проекты; это все, что связано с проблемой сохранения планеты. Во многом устойчивое положение России определяется географией. Огромная страна, растянутая на четыре климатических пояса, от арктического до субтропического, с длинной береговой линией, с обширными лесными массивами, с самой большой зоной вечной мерзлоты. Невозможно Россию игнорировать и в проблеме парниковых выбросов, так как она является пятой в мире страной по их количеству. Суть международной климатической политики в том, чтобы обеспечить участие всех стран, вне зависимости от того, какой в конкретной стране политический режим, соблюдаются ли там права человека. Тогда что же происходит в области климатических изменений в тот момент, когда в центре Европы идет война? С таким вопросом T-invariant обратился к автору исследований по климатической политике в авторитарных режимах, доценту Ноттингем Трент Университета Марианне Побережской и к научному коммуникатору в сфере изменения климата, внештатному автору Science и Nature Ольге Добровидовой.
Доцент Ноттингем Трент Университета Марианна Побережская
Научный коммуникатор в сфере изменения климата, внештатный автор Science и Nature Ольга Добровидова
T-invariant: Каким образом военные действия в Украине отразились на климатической мировой политике?
Марианна Побережная: Прежде всего, в начале войны было опасение, что сейчас все внимание уйдет по праву на конфликт и на более срочные решения, на помощь пострадавшей стороне, беженцам и так далее. Во-вторых, война спровоцировала энергетический кризис, и возникло опасение, что уже он в свою очередь повлияет на долгосрочные решения, связанные с климатом. Но по истечении года стало понятно, что эффект войны был заметен лишь в краткосрочной перспективе. И тому подтверждение, что ноябрьский саммит ООН по климату в Египте все равно состоялся. Российская делегация была на этой конференции, конечно, не в той роли, как год назад, но, тем не менее, приехала. То есть переговорный процесс все равно идет, и он настолько глобальный, что даже такие потрясения, как война, на него кардинально не влияют. Много лет главный месседж российской делегации заключался в том, что Россия является лидером по снижению парниковых выбросов, за счет того, что в 90-е годы произошел экономический обвал. Это подавалось как экологическое достижение: посмотрите, по сравнению с 1990 годом у нас произошел спад парниковых эмиссий на 30% и даже больше. Однако все понимали, что за такой риторикой не стоит никакой целенаправленной политики на декарбонизацию в стране. Так продолжалось достаточно долго, пока незадолго до февраля 2022 года не произошел небольшой всплеск активности: о климате заговорили на более высоком уровне в серьезных тонах. За этим было действительно интересно наблюдать: в России проходило много конференций, начались диалоги, дебаты с участием общественников, активистов, журналистов, ученых. И создалась иллюзия, что настал долгожданный момент, когда климатическая политика России на самом деле принимает не вид ширмы, а получает какое-то реальное воплощение. Отчасти это было связано с надвигающимся принятием «карбонового налога», введенного Евросоюзом, после чего хочешь — не хочешь, веришь в изменение климата — не веришь, считаешь ты это заговором или нет, но придется платить. И Евросоюз был главным партнером по продаже ресурсов России, поэтому все так серьезно начали подходить: что это значит, каким образом надо перестраиваться, каким языком надо говорить про это все. Но этот всплеск активности был достаточно кратковременным, потому что вскоре весь дискурс был монополизирован дискуссией, связанной с вторжением.
T-i: А внутренняя национальная политика в области экологии изменилась с началом войны?
МП: Внутри России произошел негативный разворот, словно возникло ощущение, что теперь даже не нужно притворяться социально ответственными. Опять мы видим какие-то рассуждения про заговоры, про климатические выдумки Запада, направленные против России. То, от чего уходили десятилетиями, возвращается опять.
T-i: В России значительная часть национального бюджета зависит от добычи углеводородов. И самый крупный бизнес связан с добычей углеводородов. Отказ Европы от российского газа и нефти и связанные с этим изменения в бизнесе – все это повлияло на то, как в России стали думать про климат? Вы отметили ту степень неадекватности оценки, возврат архаичной, дремучей, конспирологической риторики, которую мы наблюдаем во всех практически сферах. Но здесь это еще все подкрепляется сложной ситуацией с углеводородным лобби и с тем, что теперь Россия имеет меньше возможностей продавать углеводороды и значимость их снижается. Проявилась эта связь или нет?
МП: Некоторые изменения уже заметны: бизнес попросил разрешения не отчитываться об эмиссиях, хотя в 2021 году ввели, наконец, закон о том, что все должны докладывать, сколько там у них эмиссий, в зависимости от размера организации, бизнеса. Это был большой-большой шаг и конкретное изменение в климатической политике на национальном уровне. Потому что, в первую очередь, чтобы понять, что уменьшать, нужно знать, что там есть, что происходит — это должна быть какая-то структура прозрачности в стране.
После 24 февраля 2022 года пошел разговор: а зачем теперь это России надо? Если раньше это нужно было, чтобы торговать и налаживать отношения с Европой, то сейчас мотивация пропадает. Похожие процессы происходят в законодательстве, регулирующем транспорт. Там тоже обсуждаются шаги назад в связи с тем, что не нужно сейчас вводить какие-то ограничения на фоне других более острых проблем. Но заметим, что какого-то организованного лобби, призывающего забыть про климат, в России нет и никогда и не было. Потому что не было такой нужды. Если сравнивать с Америкой, то США является в этом плане ярким примером формирования антиклиматического лобби. Американский кейс хорошо изучен, описан, там были серьезные игроки, которые лоббировали и финансировали антиклиматическую политику, они влияли на общественное мнение и на средства массовой информации.
В России такой нужды не было, потому что никому нет особого дела до климата. В сравнении с другими странами Россия всегда была на нижних границах заинтересованности в этих проблемах. Поэтому бизнесу не нужно было особо вкладываться в то, чтобы целенаправленно менять мнение общества или лоббировать решения на высоком уровне. В связи с этим я предвижу, что сейчас самое негативное влияние войны будет заключаться в том, что тема климата уйдет в тишину. И то, что годами общественные организации и заинтересованные люди, специалисты пробивали, будет забыто. К тому же достаточно большое количество людей, обладавших знаниями в этой сфере, уехало из страны. Потеря человеческого капитала в области климата — это, конечно, еще одна жертва того, что происходит сейчас.
T-i: Означает ли это, что прежнее внимание к климатическим проблемам в России было прежде всего связано с экономическими отношениями с Европой?
Ольга Добровидова: За те пятнадцать лет, что я слежу за климатической повесткой в России, четко видна тенденция: активность в климатической политике всегда сильно связана с интересом верхних этажей государства. Вот, к примеру, Дмитрий Медведев решает поехать в Копенгаген в 2009 году — появляется посланник по климату, появляется климатическая доктрина, начинается, как говорит молодежь, «движ» в сфере изменений климата. Потом внимание рассеивается и теряется мотивация что-то делать, потому что у нас по крайней мере нижние этажи государства сильно очень мотивированы тем, что происходит сверху и какие приоритеты они видят. И наступает тишина… Именно та, о которой говорит Марианна. Но замечу: когда речь идет о внимании российского государства, тишина — это не всегда плохо, на самом деле. Она позволяет маленьким, низовым активностям, которые появлялись в последние годы, выжить.
МП: Опять же, один из выводов, к которому мы пришли, изучая климатический дискурс в разных странах в предыдущие годы, это то, что в России как таковой цензуры нет в плане климата, потому что наплевать.
ОД: Климатическая повестка в России — это «неуловимый Джо», потому что его никто не ловит.
МП: В каком-то смысле это был плюс, хотя, казалось бы, страна действительно зависит от ископаемых ресурсов, вся экономика построена: газ, нефть, уголь — то есть это такая достаточно болезненная тема. Но так как высшие эшелоны не особо связывали эти все понятия или обращали на них внимание, а у населения была низкая осведомленность во всех этих причинно-следственных связях, то климат был достаточно безопасной темой.
T-i: Был, но не остается. С начала вторжения России в Украину целому ряду организаций, связанных с охраной окружающей среды, сохранением биоразнообразия и защитой климата, был присвоен статус иностранных агентов. Среди них: Всемирный фонд дикой природы, экологическая организация «Друзья Балтики», «Экозащита!-Женсовет», «Экологическая вахта Сахалина», «Центр сохранения и изучения лососевых видов рыб и мест их обитания», Экологическое движение «42». Нежелательными организациями были признаны Тихоокеанский центр защиты окружающей среды и природных ресурсов и Экологический фонд «Беллона». А в октябре 2022 года климатический активист Аршак Макичян — участник экологического движения Fridays for Future, основанного Гретой Тунберг, — был лишен российского гражданства с бессрочным запретом на въезд в Россию за антивоенные выступления. Поэтому нет надежды, что люди, которые озабочены проблемой сохранения планеты и которых тревожит изменение климата, смогут отсидеться в этой нише. Но давайте вернемся к международной повестке. За последние полгода было сразу несколько важных тематических конференций ООН в сфере климата и экологии, был саммит о биоразнообразии, было подписано соглашение о защите мирового океана. Как на этих конференциях выступала Россия?
ОД: В конце прошлого года в Канаде неожиданно удалось достичь определенного результата в переговорном треке по биоразнообразию. Еще более неожиданный результат — это договор о сохранении биоразнообразия в открытом океане, за пределами национальных юрисдикций. Никто не ждал, что получится собраться и договориться. Конференция по водным ресурсам тоже прошла достаточно успешно по оценке наблюдателей и активистов. А если отвечать на вопрос, как участвовала Россия, то короткий ответ будет: мы не знаем. Вообще никакой информации мы не получаем, кроме, может быть, каких-то официальных пресс-релизов, выпущенных для отчетности, в основном.
T-i: Почему?
ОД: Российские журналисты об этом не пишут, но это не их вина. А на английском языке о России пишут журналисты с другими специализациями, которые сообщают, что во время переговоров в Канаде Россия возражала против конкретного слова в статье, связанной с гендером. И, таким образом, на несколько часов, видимо, на какое-то продолжительное время, блокировала процесс. Вот характеризует ли это позицию России по биоразнообразию, защите биоразнообразия в мире? Ну явно же нет. То есть, что там эти люди говорят, представляясь именем Российской Федерации, на самом деле мы не знаем. И почему они это говорят, и как это связано с тем, что происходит внутри страны, и что это значит для внутренней политики?…
И это во многом иллюстрирует то, о чем мы говорили выше: почему климатическая тема была безопасной в России. Потому что климатическая политика существовала абсолютно отдельно от энергетической политики страны, ничего из того, что делалось в сфере климата, стратегию по развитию добычи угля никак не затрагивало. И вот эта оторванность вообще происходящего в мире от того, что происходит в России, во многом и объясняет то, почему климатическую, да и любую международную политику в этой сфере можно представить в виде ширмы, о которой говорила Марианна. Если не важно, что происходит внутри, то можно нарисовать некую общественно приемлемую, социально приемлемую картинку и удовлетвориться этим.
T-i: Давайте поищем аналогии. Вот у нас есть пример большой по географической площади страны, которая давно находится под санкциями — Иран. Как он участвует в климатической международной повестке, в каких-то договоренностях и так далее? Можно примерить иранский пиджак на российские плечи?
МП: Это очень хороший вопрос. Я, на самом деле, последние пару лет работаю с Ближним Востоком, но не с Ираном, по очевидным причинам. Это один из наибольших эмиттеров, который не ратифицировал Парижское соглашение. То есть Иран стоит особняком.
T-i: Но объем его выбросов не так значителен, чтобы по поводу Ирана как-то отдельно волноваться?
МП: Волноваться можно и нужно, потому что все страны Ближнего Востока очень важны. У них у всех серьезно меняется климат. Можно обратиться к другому примеру — Саудовской Аравии, которая сейчас становится самым значимым игроком из этого региона. Там весь политический режим основан на ренте ископаемых ресурсов, и одновременно у них повышается температура до уровня, когда в некоторых районах страны стало невозможно жить. Это пример очень влиятельного, но невероятно сложного партнера в переговорах. И я наблюдала несколько раз монотонные, длящиеся часами переговоры об одном каком-то слове, на котором представители Саудовской Аравии будут настаивать. Опять же, как в примере про гендер и биоразнообразие, представители Саудовской Аравии тоже любят какое-нибудь слово выцепить, скажем, «общественность», и три часа настаивать на том, чтобы убрать это слово. То есть очень сложный игрок, но его слушают. Мне кажется, похожая ситуация будет складываться вокруг России. Прошел первый шок от войны, когда все жили как-то в подвешенном состоянии, неизвестно, что делать, как общаться. Но потом постепенно начали возникать какие-то моменты, что нет, нам нужно продолжать разговор, что нам нужно искать допустимые форматы общения.
T-i: В этом смысле важен пример Арктического совета, который Россия возглавляет с 2021 по 2023 год. Теперь председательство должно перейти к Норвегии. Как Россия в военные годы управляла Арктикой?
ОД: Мне кажется, что Арктика поможет сильно понять, где заканчиваются возможные аналогии с Ираном. Россия контролирует, если я не ошибаюсь, больше арктической территории, чем все остальные члены Арктического совета. Это географический факт. Поэтому у России были большие планы на это председательство. Со стороны других участников тоже было ощущение, что они потратили довольно много усилий на то, чтобы построить некоторое взаимное доверие внутри Арктического совета. Это и научные исследования, и сопровождение и спасение судов в море, и рыболовство, и контроль за биоразнообразием, и сотрудничество с коренными народами. Были основания надеяться на заметные результаты при российском председательстве. Спойлер: расчет не оправдался.
Хотя Норвегия и подает активно сигналы о том, что никто не может себе позволить сократить сотрудничество в Арктике, особенно в научной сфере, потому что слишком многое зависит от этого в климатической политике, в других вопросах. Нет главной части предложения. Хотя…, но…. Вот «но» нету. Особенно должна каким-то образом выжить тема научного сотрудничества. Но как это делать, не очень понятно. Потому что да, сотрудничество на уровне отдельных людей (в меньшей степени на уровне организаций, потому что с этим всегда сложнее: против них начинаются санкции), оно продолжается. Но все-таки Арктический совет — это международная организация. У нее есть свой протокол, свои формальности, и просто так исключить Россию из Арктического совета нельзя. Поэтому, что будет дальше, после того как председательство уйдет от России, — это вопрос открытый. И, честно говоря, он открытый не только для самих стран Арктического совета, но, например, для стран-наблюдателей.
Я в апреле была свидетелем дискуссии пяти экспертов из Китая, Индии, Южной Кореи, Сингапура и Японии, которые излагали позиции своих стран относительно того, что происходит в Арктическом совете. И они с тревогой относятся к идее построения параллельного Арктического совета, которую периодически вбрасывают российские эксперты. А если учесть, что Россия контролирует больше 50% арктических территорий, то это будет даже в каком-то смысле легитимный орган. Поэтому сейчас решается вопрос: будет ли параллельный Арктический совет или какая-то перезагрузка нынешнего Арктического совета. И это реально сложный вопрос, так как в действующем Арктическом совете есть проекты, которые только-только успели стартовать: по защите рыбы, которая живет в центральной части Арктики, по ограничениям рыболовства там, где особенно важно ее защитить. После многолетних переговоров они начали действовать только в 2021 году. И сейчас участники проекта, естественно, надеются, что удастся сохранить все это в структуре действующего Арктического совета. Но как это делать, не понятно совершенно.
T-i: Значит, в рамках Арктического совета никакого кэнселинга России не было и быть не может?
ОД: Нет, но и не реагировать тоже было невозможно. Поэтому после 24 февраля 2022 года семь стран из восьми членов Совета приостановили свою работу на неопределенный срок. Они просто не приезжали на заседания, хотя Россия с тех пор успешно продолжает председательствовать в Арктическом совете. Она провела конференцию по мерзлоте, например, в Якутске, с участием экспертов из Индии, Китая. А как дальше будет строиться сотрудничество с Россией — вопрос совсем не праздный и открытый.
T-i: Есть еще одна область, из которой Россию точно нельзя исключить, — это сбор данных по климату, мониторингу состояния зон вечной мерзлоты и так далее. Здесь Россия является не только важным источником информации, но и хороших специалистов?
ОД: Действительно, это опять тот случай, когда Россию нельзя просто убрать с глобуса. Не только, кстати, из-за Арктики и из-за вечной мерзлоты, но и из-за лесного биома, из-за протяженности береговой линии, наблюдений в океане, и, как вы верно заметили, специалистов. Недавно, выступая на канадском радио, президент Международной ассоциации вечной мерзлоты Крис Берн отметил, что Россия — первая страна в мире по общей площади мерзлоты, а Канада — вторая. Только в России примерно две тысячи специалистов по вечной мерзлоте, а в Канаде — всего пятьдесят. И эти цифры дают представление о том, какая в России в этой области существует экспертиза, сцепленная с географией, с локацией.
Не случайно мои коллеги из журнала Science выпустили статью в связи с предстоящим переходом председательства в Арктическом совете, о том, как санкции против России, изоляция в научном сообществе повлияла на эти исследования. В заголовок статьи вынесена цитата: «Мы отрезаны от своего объекта исследования». И там фигурируют люди, которые занимались Арктикой, занимались российской Арктикой, будучи при этом иностранными учеными, которые просто не могут попасть к своему объекту исследования.
T-i: А не могут попасть в силу политических решений о запрете на сотрудничества с учеными, представляющими государственные учреждения в России? Хотя других ученых, как мы знаем, в России, практически, нет.
ОД: Безусловно. В статье упоминаются попытки обойти некоторые из таких ограничений через нейтральные аффилиации для участников конференций и то, насколько эти попытки входят в конфликт с тем, что в России происходит. По настроениям ученых ощущается большая тревога о том, что они потеряют долгосрочные временные ряды больших данных, которые уходят на много десятилетий назад и которые позволяли делать надежные выводы.
T-i: Политические эксперты, которые следят за Россией, отмечают, что в кадровой политике, в экономических вопросах, в вопросах, связанных с инфраструктурой, многие ключевые проблемы не решаются, а отодвигаются в связи с войной. Если говорить о проектах, связанных с климатом и экологией, какова их судьба, на ваш взгляд? Их тоже отложат на дальнюю полку?
МП: Я думаю, что проекты, которые запустили ранее, по инерции будут идти, за исключением тех, что были завязаны на технологиях Европы, например, с низкой углеродоемкостью. Тут, очевидно, будут потери. Понятно, что произойдет переориентация на Китай и Индию. И тогда многое будет зависеть от этих игроков. Оптимист во мне скажет, что это не так уж плохо, потому Китай-то сейчас достаточно серьезно подходит к теме климата. Они тяжелые переговорщики, но они не игнорируют зеленую повестку. И еще рискну предположить, что
мы вновь станем свидетелями спада эмиссий из России, как в 90-е, но не по экологическим причинам, не из-за экологической политики, а в силу экономического кризиса, в силу демографического кризиса. То есть по достаточно негативным причинам, но случайным, таким associated outcomes, а не как итог целенаправленных действий. Как ни парадоксально, но опять российская климатическая политика случайно оказалась в своеобразном выигрыше от трагических событий.
T-i: Можете ли вы привести конкретные примеры проектов, которые сворачиваются или идут по инерции?
ОД: В статье в Science я писала о сети наблюдений за вечной мерзлотой, которую собирался запустить Росгидромет, выбранный как головная организация. Летом, в полевой сезон 2022 года, они собирались начать какую-то работу над первыми из 140, кажется, наблюдательных станций. К этому проекту был очень большой интерес со стороны иностранной аудитории журнала Science. Потому что, в частности, он давал вот те самые очень драгоценные данные о мерзлоте как об очень большом объекте, который невозможно исследовать, например, со спутника: там нужны наблюдения на месте. Поэтому был заметный энтузиазм.
T-i: И что же происходит с этой сетью в 2023 году?
ОД: Естественно, проект буксует. Не знаю, связано ли это с войной или это обычные задержки, характерные для российских научных проектов в принципе. Есть еще интересный пример того, как уход иностранного финансирования замещается несколько неожиданными источниками российского финансирования научных проектов. Они связаны с модным до 2022 года направлением карбоновых полигонов, где Россия собиралась измерять потоки парниковых газов, потоки углерода в разных экосистемах на разных местах. Несмотря на то, что это такой специфический российский феномен, который трудно объяснить за пределами России. Там выпал из проекта иностранный партнер и тогда финансирование пошло на вполне себе настоящие наблюдения за потоками метана и потоками углекислого газа в Сибири. В целом, по сравнению с 90-и годами, когда речь идет о финансировании научных исследований, ситуация видится мне более печальной. Потому что в 90-х был подъем интереса к России, Запад надеялся: вот сейчас мы туда добавим ресурсов и лучших практик, и увидим, наконец, все те сокровища, которые советская наука хранила, которые мы не могли видеть. Например, те точки наблюдения за мерзлотой, которые существовали до разговоров об этой сети, во многом делались в 90-е годы за счет NSF (Национального научного фонда США). Всем была понятна и важность объекта, и бесценная экспертиза, которая была у людей в России. Сейчас, очевидно, такого интереса и надежды нет.
T-i: Возвращаясь к войне: примерно с марта 2022 года, когда шли активные боевые действия, все чаще стали раздаваться голоса тех экспертов, которые следили за климатом. Реакция климатического сообщества была драматической: «Послушайте, вы затеваете войну в тот момент, когда у нас совершенно тяжелейшие показатели по потеплению. Если мы сейчас будем воевать и срочно не начнем решать климатические проблемы, уже в скором времени погибнут все, включая победителей». Вот и у нас недавно был комментарий Александра Чернокульского из Института физики атмосферы имени Обухова Российской академии наук, который с горечью заметил: «Я не думаю, что человечество способно удержать потепление в границах двух градусов из-за низкой договороспособности двух стран и наличия других интересов, помимо климата. Надо готовиться к худшему, увы». Что вы скажете по этому поводу?
МП: Вообще, когда мы говорим про войны и военно-промышленный комплекс, всем надо знать, что это одна из самых углеродоемких индустрий, существующих в мире. Даже без активной войны, просто от того, что они существуют. Люди не знают, сколько выпускается эмиссий для создания оружия. Про это не часто говорят, потому что информация эта, как правило, засекречена. А уж когда возникают какие-то военные активности, операции — не важно: учебные или полномасштабные войны — тут уже эти эмиссии возрастают во много раз. Поэтому с этой точки зрения абсолютно объяснимы такие негативные, пессимистичные прогнозы.
T-i: Хотя, казалось бы, с точки зрения коммуникаций с обществом это убийственный аргумент. Людей тяжело убеждать менять пищевые, бытовые, транспортные привычки, чтобы сохранить планету, потому что это делает их жизнь тяжелее, неудобнее каждый день. Но убедить в том, чтобы не воевать и не производить военную технику для сохранения планеты, казалось бы должно быть легче?
МП: Тут отвечу как наивный человек и политолог. Я занимаюсь проблемой климата уже очень давно, и это моя гражданская позиция и мой выбор: я отказываюсь быть пессимистом и сдавать позиции здесь. Мы не должны сдаваться: «Идет война, ок, не будем мы переходить на устойчивое развитие, не буду я ставить солнечные панели на дом». Я считаю, что даже если вдруг наш диалог кто-то послушает, даже один человек, и задумается на секунду: «Может быть, мне купить электромобиль?» — я это занесу уже в победу. Если мы и не останемся в этих двух градусах, все равно надо снижать эмиссии, где мы можем.
T-i: Ольга, вы тоже оптимист?
ОД: Да. Я профессионально обязана быть оптимистом. При этом я скорее соглашусь с первой частью утверждения Александра Чернокульского про два градуса. Но мне интересна больше вторая часть этого рассуждения: надо готовиться к худшему. Надо пояснять, что это значит. Как изображается изменение климата в популярной культуре? Люди часто представляют себе некий одномоментный катаклизм, как в фильмах «Послезавтра» или «Не смотрите наверх», где предлагается готовиться к быстрой катастрофе. Но вот к этому как раз готовиться немного странно. Лучше тогда, на самом деле, идти развлекаться и прожить последние дни на всю катушку. А ведь это грядущее худшее на самом-то деле сильно зависит от региона, от географии. И если в одном регионе станет невыносимо жарко жить, то в другом для многих жителей, условно, США готовиться к худшему означает, что жить будет очень дорого, что, согласитесь, немножко меняет дело. К счастью, сейчас мы все лучше и лучше понимаем, как будут распределяться региональные последствия. В том числе потому, что Межправительственная группа экспертов по изменению климата медленно, но переориентируется с повышения уровня уверенности в том, что человеческая активность влияет на климат с 95% до 99% в сторону все-таки разговоров о том, как это будет проявляться, какие будут последствия изменения климата.
T-i: И, соответственно, какие возможны варианты адаптации в зависимости от того, в какой зоне вы живете?
ОД: Именно. И тут важно отметить, что разбираться в том, как Россия с ее различными климатическими зонами будет адаптироваться к изменению климата, никто кроме российских ученых не будет. Это сфера интересов самих российских граждан: ответить на этот вопрос за них никто не сможет.
T-i: А если говорить о личных стратегиях в этой области? Что людям делать?
ОД: Когда мы говорим о личном выборе: выбор электромобилей, велосипедов, отказ от постоянного употребления мяса и т.д. — полезно помнить, что причина, по которой мы так воспринимаем то, что мы можем сделать для борьбы с изменением климата, связана в том числе с нефтегазовыми компаниями, которые популяризировали концепцию персонального углеродного следа. И неудивительно, что самый популярный вопрос у массовой аудитории на эту тему: «Что я могу сделать для того, чтобы снизить свое воздействие на климат?». И если вы будете такое гуглить, то ответы как раз будут про диету, основанную на растениях, про транспорт… Замечу, среди ответов не будет: «Вы должны написать своему избранному представителю, чтобы он прекратил брать деньги у нефтегазовых компаний». Или: «Вы должны его оттуда выселить, если он продолжает брать деньги». «Вы не должны вкладываться в акции компаний, которые зарабатывают на климатическом кризисе». То есть это совсем другое мышление. И мне кажется, что каждый раз, когда вы убеждаете себя в том, что нужно стать вегетарианцем во имя климата, стоит остановиться, подумать и понять, что есть и другие механизмы.
T-i: То есть, чтобы повлиять на изменение климата, надо стать политически активным гражданином?
ОД: В целом — да.
T-i: Поскольку вы неоднократно подчеркивали, что являетесь климатическими оптимистами, тогда скажите вот что. Мне последние годы от молодых людей, озабоченных климатической повесткой, не раз приходилось слышать такое обоснование концепции «чайлдфри»: «Климат так быстро ухудшается, что нет смысла рожать детей, потому что наши дети будут медленно задыхаться, и если мы сейчас не можем повлиять на политиков, которые между собой не могут договориться, то не надо мучать будущих детей». Вам есть что ответить этим молодым людям?
МП: Сейчас мы вступаем на опасную тропу — думать про будущее поколение, на что мы их обрекаем. Такие прогнозы имеют предсказательную силу, это началось на самой первой масштабной климатической конференции в 1992 году, когда католики начали возмущаться: «Не надо там вообще говорить про популяцию, про население и про ограничения». Сейчас существует политический консенсус, что эта тема не трогается на международном уровне, потому что она задевает слишком много чувствительных вопросов, связанных с религией, с правами человека.
ОД: Короткий ответ, который сделает этот вопрос простым и плоским, состоит в том, что, если вы действительно решите посмотреть на предельный вклад определенных действий с точки зрения того самого личного выбора на одном экстремуме этой оси от коллективного политического действия до личного выбора, то отказ от еще одного ребенка — это действительно максимальный, предельный добавочный вклад. Другое дело, что никто так этот выбор не делает, на самом деле, с учетом только одного этого факта — воздействия на климат.
Не знаю, насколько это сочетается с моей репутацией оптимиста, но на самом деле психологическая временная дистанция до изменения климата сильно сокращается в последние лет десять. Как из-за того, что последствия стали более видимыми, так и из-за того, что климатическая наука в части связывания конкретных явлений с глобальными трендами сильно продвинулась вперед. Поэтому, честно говоря, у меня тоже нет ощущения, что люди, живущие сегодня, вот в это десятилетие, смогут себе на полном серьезе так сказать: «Это не моя проблема, это проблема следующих поколений». Другое дело, что фрустрация, тревога молодых людей (не только в России — во всем мире) связана с тем, что сегодня решения, которые будут влиять на их судьбу, принимают совсем не они, а люди, которые, как говорят в России, их даже не представляют. Молодежь тяготит ощущение, что они просто наследуют проблему, порожденную не ими. Но я верю, что нам всем еще не пора садиться за стол, ужинать и ждать прилета метеорита, а надо как раз чаще смотреть наверх.
Беседовала ОЛЬГА ОРЛОВА
Ольга Орлова 25.05.2023