Сохранение сложности как защита от расчеловечивания в трудные времена
Сегодня человечество сражается на два фронта: с одной стороны, угроза физического уничтожения стала ощутима даже в Европе; с другой — искусственный интеллект вышел на тропу войны, грозя отправить человечество с его средневековым варварством на свалку истории. Есть ли у человека конкурентное преимущество перед машиной? Сможет ли он выйти на следующую ступень эволюции или станет новым луддитом? Возможен ли антропологический скачок в ситуации кризиса и эмоционального истощения? На эти темы T-invariant поговорил с Александром Асмоловым, доктором психологических наук, академиком РАО.
T-invariant: В последние годы вы занимаетесь исследованием человека как сложной открытой эволюционирующей системы. Но в естественных науках, на которые вы часто ссылаетесь, именно простота решения является маркером успеха. Это не противоречит вашей логике?
Александр Асмолов: Здесь мы имеем дело с парадоксами. Парадоксы, как это показано через призму исследований неклассической физики Бора и Гейзенберга, на самом деле могут быть проанализированы в контексте принципа дополнительности. Когда я бью себя в грудь и взываю ко многим исследователям в области экономики, биологии и социологии: «Коллеги, вы — в ловушках стереотипов концепций гомеостаза и адаптации!», — я просто пытаюсь напряжением сил добиться понимания того, что есть совершенно другие реальности, другие интеллектуальные системы координат понимания природы человека в историко-эволюционном процессе. На самом деле, в эволюции всегда есть сочетание активности и реактивности, адаптации и преадаптации, человеческого капитала и человеческого потенциала. Вот на этих парадоксах я со своими соавторами, представленными в интеллектуальной грибнице Школы антропологии будущего, разрабатываю концепцию антропологического поворота как восхождения к сложности (См. Приложение в конце статьи: Об антропологическом повороте как восхождения к сложности. История вопроса). В этой концепции мы пытаемся обосновать сосуществование разных картин мира. В понимании мира есть такие эвристические концепции работы со сложностью, как «принцип равной простоты» классика физиологии активности и биомеханики Николая Бернштейна и хрестоматийный принцип «Бритвы Оккама». Вместе с тем категорически не следует смешивать эти эвристичные методологические принципы с опрощением реальности в стиле Simple living, опрощения жизни, механической редукции сведения сложного к простому. Редукция всегда разлагает целое на элементы, утрачивающие сущность целого, его свойства. Как говорил основатель культурно-исторической психологии Лев Выготский: когда вы разлагаете молекулу воды H2O, то вы теряете целое, теряете гештальт. Или же вспомним строки Гете из «Фауста»:
Во всем подслушать жизнь стремясь,
Спешат явленья обездушить,
Забыв, что если в них нарушить
Одушевляющую связь,
То больше нечего и слушать.
Из-за этой утраты целостности мы испытываем страх, что придет искусственный интеллект, с такими образами которого, как Голем и Франкенштейн, не раз уже сталкивалось человеческое воображение, и нас с вами заменит. В контексте антропологического поворота, работая со сложностью, нужно четко осознавать, что человек — это продолжающийся незавершённый проект эволюции, и пытаться через интеграцию разных наук проанализировать, что же с нами происходит в нашей социальной жизни сегодня.
T-i: И что же происходит в нашей социальной жизни сегодня?
АА: Люблю вопросы на засыпку. В ситуации кризиса происходит невероятная редукция, упрощение модели мира и упрощение принятия решений: мы не рефлексируем, а становимся заложниками прошлых вариантов решения, ловушек «туннельного мышления». Мы смотрим на события сегодняшнего мира через парадигму беспредельного опрощения. Это опрощение при принятии решений происходит и в Москве, и в Нью-Йорке. И эти модели часто становятся симметричны по отношению друг к другу и впадают в одни и те же оппозиции. Ключевые из этих оппозиций: «они» и «мы», «там» и «тут» — используются для обоснования и перманентного продолжения этого кризиса и поиска врагов. Эти оппозиции общие для всех. Но они реализуются в разных социально-психологических стилях, стилях: бегство от выбора и бегство от свободы.
В качестве примера можно привести совсем недавно начавшуюся битву между теми представителями российской интеллигенции, которую условно можно назвать «союз уехавших» и (услышьте формулировку, она не мне принадлежит) «союз пока оставшихся».
T-i: Казалось бы, все противники войны: и те, кто уехал, и те, кто остался, и украинцы — находятся на одной стороне. Но вместо объединения усилий мы видим не то что разногласия, а жесткое противостояние. Взять ту же попытку заглушить выступление Дмитрия Муратова в Брюсселе.
АА: За этим потоком обвинений и обличений мы видим ненависть, противостояние и жесткий антагонизм. В ответ на это мы пытаемся показать тем, кто находится в ситуации драмы, боли, трагедии, крови, всю сложность ситуации. Показать, что Россия не является одной гомогенной массой; что в России наряду с «патриотами войны», которые, как сказал бы Лотман, живут во власти «закрытого сознания» и архетипа «вручения себя», есть и «патриоты мира». Например, как можно не видеть мужества наших коллег — журналиста и адвоката, которые недавно оказались в драматической ситуации в Чечне.
Но и вы, и я, и Дмитрий Муратов, и те другие, кто в буквальном смысле выступает как «патриоты войны», для многих украинских политиков оказываются порой на одно лицо. Они не замечают и не хотят замечать всей сложности кризисной драматической ситуации. Им не до этого по тем или иным вызывающим понимание, но не приятие причинам: они видят в наших действиях, в наших выступлениях только досадную помеху, которая мешает рассмотреть Россию как страну без будущего, мешает понять, что в России есть разные группы и разные силы, мешает воспринимать Россию как страну абсолютного зла. Что такое «абсолютное зло» через оптику сложности? Абсолютное зло — это отсутствие альтернатив.
T-i: А они есть?
АА: Сегодня, в мире, пронизанном коммуникациями, немало альтернатив. Я вспоминаю Илью Пригожина и его принцип неравновесных систем: в ситуации бифуркации, нестабильности даже малый сигнал может кардинально изменить траекторию развития системы. Этот принцип Пригожина обосновывает ценность социального и личного активизма, индивидуальных действий отдельных личностей, даже, казалось бы, в самых безнадёжных ситуациях. Но многие из тех, кто смотрит на происходящее в России из Прибалтики, Украины, Польши, Европы, говорят: «там страна абсолютного зла».
T-i: Вспоминается рейгановская концепция «империи зла».
АА: Да, это не ново — мыслить безликими этническими целостностями. Но в «империи зла» по имени Россия были и Пастернак, и Нуриев, и Сахаров, и Дмитрий Сергеевич Лихачев и многие другие. Когда вы делаете установку при понимании мира, который обладает самыми различными потенциалами, разными возможностями, не на индивидуальность, а на тотальную этничность, вы конструируете разные проявления ксенофобий. В России доминирующие сегодня фобии — это украинофобия, западофобия, американофобия наряду с бывшей кавказофобией (помните «лица кавказской национальности»?). Но появляется и русофобия: все русские виноваты, только потому, что они русские. Везде разыгрывается этническая карта: попытка показать, что ты не человек, не личность, а лишь винтик и часть системы. Это в психологии называется «феноменом нисходящей социальной слепоты»: нежелание видеть, что в России работают мощные механизмы пропаганды и по отношению к тем, кто мыслит по-другому, кто дышит по-другому, появляются жесткие репрессивные способы воздействия.
T-i: Вы имеете в виду «иноагентов»?
АА: Да, это совершенно новое явление: называли «диссидентами», «врагами народа», «врагами государства», «нацпредателями», но термин «иноагент» намного хитрее. Он представляет дело так, будто внутри системы, внутри государства все в полном порядке. А те, кто по-иному действует, кто издает иные журналы, кто смотрит по-другому, кто видит разнообразие мира, — они не самостоятельны, лишены собственной субъектности, и поэтому их называют «иноагентами». По этой логике в России как в закрытой системе не может быть людей, которые мыслят по-другому. Если ты мыслишь, видишь, чувствуешь и действуешь по-другому, то ты в буквальном смысле «засланный казачок»; у тебя нет ничего самостоятельного. Такого лингвистического изобретения, как «иноагенты», на инквизиторском новоязе не было раньше никогда.
T-i: Вы говорили о новоязе, о тех уродливых проявлениях языка, которые влияют на российское общество. На ваш взгляд, насколько устойчиво это влияние? Насколько оно тотально?
АА: Говорить о тотальном влиянии языка на массовое сознание я бы не стал. Наоборот, мне кажется, что сегодня в ситуации попытки уменьшить диапазон влияния разных источников на сознание, альтернативные источники становятся все более желаемыми. Возьмите, например, ранее неизвестное в России слово из трех букв: VPN. Насколько VPN стал популярен! Как люди стремятся услышать другой голос, другую информацию, когда все вокруг зажимаемо, как в тисках! Насколько знаменитая воля к свободе и достоинству начинает бороться с бегством от свободы! И мы видим в России немалое число людей, которые могут быть названы «молчаливой оппозицией». Она является уникальным явлением, связанным с мощью культуры — кино, театра, блистательных передач в интернете — и она противится пропаганде по замятинскому “Мы”, которая, как панцирь, буквально накладывается на сознание жителей страны.
T-invariant: Часто приходится слышать упрек в адрес «великой русской культуры», которая не защитила людей от влияния пропаганды. Вы считаете, что щит русской культуры все-таки сработал хотя бы отчасти?
АА: Я смотрю на вас, вы смотрите в упор на меня. И я могу сказать с предельной наглостью: глаза в глаза смотрят два человека, для которых не просто щит русской культуры сработал, но и сработала формулировка: «культура есть среда, растящая личность». Именно уникальные произведения русской культуры дали возможности разнообразия. Именно русская культура была и остается богата произведениями, через оптику которых мы видим, что в самые разные, сложные времена и в русской, и в других культурах были схожие феномены. Я специально приведу другой пример. Вы могли бы спросить: «А что же великая культура Гете, Гейне, Гегеля не защитила немецкий народ от нашествия варваров в 1933 году, когда появился Третий рейх?».
T-i: Но, как вы знаете, эти вопросы задавались.
Александр Асмолов: Конечно, задавались. И такие произведения, как трактат Ясперса “О виновности” или блистательный цикл работ Ремарка о том, что происходило с немцами после войны, которые надо сегодня читать и перечитывать, показывают — все это уже было. И еще: нам говорят, что русская культура не защитила. Но именно оптика русской культуры, в том числе, даже лингвистическая оптика, помогает понять, что происходит с нами, в том числе во взаимоотношениях с «оставшимися» и представителями российской диаспоры. Приведу такой пример: в великолепных книгах Варлама Шаламова описан феномен «сучьей войны»: те из уголовников, кто вступил в отношения с властью (сначала ушли на фронт, а потом пошли на сговор с лагерной администрацией) назывались «ссучившимися». И началась война между теми, кто после штрафбатов вернулся в лагеря, и теми, кто блюли закон «воров в законе». Когда я сейчас смотрю, что происходит между разными потоками эмигрантов, на обвинения с разных сторон: «Ах, ты еще не уехал?!», — я думаю: «Неужели, дорогие мои, все мы, кто остался здесь и, как, например, мои коллеги из «Новой газеты», как замечательные исследователи и мыслители, продолжающие работать и преподавать, или как режиссеры и актеры, которые делают уникальные спектакли, идущие по всей России, мы все для вас — “суки”? — как описывал это в своих “Колымских рассказах” Шаламов».
И тут я вспоминаю его слова :
Жизнь — от корки и до корки
Перечитанная мной.
Поневоле станешь зорким
В этой мути ледяной.
По намеку, силуэту
Узнаю друзей во мгле.
Право, в этом нет секрета
На бесхитростной земле.
Это — о зрячести к тем, кто живет в другой реальности, но и в ней остается субъектом и действует. Потеря этой зрячести — это не что иное, как катализация превращения России в страну абсолютного зла.
T-i: Но ведь мы имеем дело с войной, где объективно есть агрессор и жертва. Картина мира действительно упрощается. Любое сложное общественно-значимое высказывание в ней выглядит как недостаточно однозначная поддержка жертвы, недостаточная поддержка Украины. Вы призываете сохранять сложность дискуссии. Но как это делать на фоне черно-белой картины войны и требования однозначной поддержки жертвы?
АА: Мы находимся в ситуации упрощения реальности, которая возникает при любых катастрофах и катаклизмах: это ситуация оппозиции «мы — они», «украинцы — русские», «немцы — русские», «американцы — китайцы» и т. д. и т. п. Но даже в этой оппозиции найти силы увидеть мир через когнитивную сложность — значит не проиграть. В беспредельно сложной кризисной ситуации вы вольно или невольно играете на том же поле «коммуникационных киллеров», на котором играют те, кто порождает деление мира на «своих» и «чужих». Потому что, когда вы смотрите на мир, в котором царствует этнофобия, антисемитизм, кавказофобия, русофобия, американофобия, вы, убегая от сложности видения этого мира, уподобляетесь тем, кто сеет идеологию ненависти на разных участках нашей планеты. Да, разговаривать о сложности, когда гибнут люди, невероятно трудно, а ссылаться на квазисложность для бегства в мир сомнительных компромиссов — аморально.
Вместе с тем существует особое мужество — мужество выхода за пределы «туннельного мышления» при восприятии любых кризисных ситуаций. Как только вы через оптику «туннельного мышления» начинаете впадать в риски редукции разнообразия, вы сами легко можете встать на путь расчеловечивания, черно-белого разделения всех людей на этой планете на две категории: «люди» и «нелюди». Поэтому, если кто-то где бы он ни находился, рассматривает всех людей в России (или в Европе, или в Украине, или в Китае, или в Африке) как «нелюдей», встает вопрос: не поразила ли их самих идеология тоталитаризма и фундаментализма с присущей этим идеологиям социальным установкам непроницаемого, фанатичного «закрытого сознания»? Не становятся ли они людьми с «закрытым сознанием», которые видят мир через призму социальной слепоты, где все люди на одно лицо?
T-i: Вы сейчас говорите в гуманистическом ключе, а у меня вопрос скорее практический. Вот недавно была катастрофа — разрушение Каховской ГЭС. Украинская позиция однозначна: дамба взорвана российскими военными. Однако эксперты считают, что механизм разрушения мог бы быть другим (что не снимает ответственности с России). Но даже обсуждение этих альтернативных версий воспринимается как оспаривание украинской позиции и, тем самым, подыгрывание агрессору. Как сейчас людям, которые, условно говоря, «на стороне добра», не чувствовать себя виноватыми, когда они пытаются докопаться до правды?
АА: Прежде всего мы с вами, когда пытаемся увидеть разные варианты этих ситуаций, непременно чувствуем себя сопричастно ответственными за то, что происходит. Я постоянно с болью думаю о том, что за все годы своей жизни, создавая программы реформ вариативного разнообразного образования в России, я не смог добиться того, чтобы не вернулись мрачные времена ГУЛАГа. Несу ли я за это свою меру ответственности? — Да, безусловно. Но никакое чувство осознания ответственности не заставит меня, когда есть другие варианты, другие решения, другие сценарии развития, упрощенно смотреть на мир, подыгрывать пропаганде черно-белого видения происходящих в мире событий.
T-i: Существует позиция, которая уже стала мемом: «не все так однозначно». Она тоже претендует на статус сложной картины. Как отличить подлинную сложность, о которой говорите вы, от подделки?
АА: Вы задали еще один вопрос, который мне невероятно важен. Есть имитация сложности: «не все так однозначно». Ситуация, которую мы с вами обсуждаем и в которой находимся, а также явные исторические аналогии и актуально происходящие события позволяют идентифицировать с высокой степенью точности, кто является ключевым субъектом агрессии. Это вполне вписываются в сложную картину мира. Ведь агрессия возникает не только в связи с трагедией, происходящей на Украине, но и в отношении всех, кто и в России, и в других странах думает по-иному. Огромная тяжелая работа сложного видения ситуации не должна быть подменена шаблонами «авось пронесет», «и это было», «не все так однозначно». Эти шаблоны помогают сказать: «знаете, может быть, не так все и плохо, не так трагично», «я тут ни при чем», «я — человек маленький», «сиди и жди — придумают вожди». Все эти позиции, которые оправдывают собственное бездействие, относятся как раз к упрощению реальности и бегству от ответственности. И высказывание «не все так однозначно» — это одна из масок простоты, за которой стоят защитные механизмы, оправдывающие бездействие тех, кто не хочет видеть всю сложность картины мира.
T-i: Вы сейчас упомянули о защитных механизмах. Мы видим, что упрощенные картины мира, причем с очень агрессивным эмоциональным фоном, распространяются, как эпидемии. Что это: социальное явление, распространение защитных механизмов или некое психологическое нездоровье? Существуют ли психологические эпидемии?
АА: Сказать, что те или иные эпидемии являются чисто психологическими — для меня это абсурд и нонсенс. Мы имеем дело с культурно-психологической феноменологией защитных механизмов (тут обращаю вас к книге Mind in society Льва Выготского), которые порождаются той социокультурной ситуацией развития, в которой мы живем. Поэтому это сугубо культурно-исторический феномен, который определяет поведение и принятие решений личностями, большими и малыми социальными группами. Может ли он носить характер мгновенного распространения в буквальном смысле эпидемии? Да, конечно, может! Потому что любая пропаганда основана, в том числе, на механизме социального заражения. Как писал Выготский: когда один гусак кричит в стае, его крик, предупреждающий о страхе, поднимает всю стаю и в буквальном смысле слова определяет действие каждого. Биологическое оружие уничтожает людей через заражение. Пропаганда тоже оружие. И те социальные заражения, которые мы видим, — это эпидемии, которые порождает пропаганда.
T-i: Как можно защитить сложность в себе и в окружающих?
Александр Асмолов: Сейчас один из ключевых и трагических феноменов — это расхождение между ценностной и рациональной картинами мира. Это явление расхождения взглядов, когда аргументация не может привести к их изменению, описано замечательным мастером психологии Леоном Фестингером и называется когнитивным диссонансом. Другой классик психологии Гордон Олпорт говорил, что человеку легче расщепить атом, чем преодолеть собственные предрассудки, и за этим стоит огромная психологическая правда. Мы сегодня находимся в ситуации ценностного диссонанса, когда в семьях проходят тектонические разломы, приводящие порой даже к преступлениям: муж убивает жену, жена убивает мужа, близкие, которые только вчера были родными, сталкиваются в непримиримой схватке. Как быть в ситуации, когда мы встречаемся с тем, что я называю фундаментализмом — фанатичным закрытым сознанием, сформированным талантливыми матрицами современной пропаганды? Кто найдет ответ на этот вопрос, получит не одну Нобелевскую премию.
Но недавно была замечательная дискуссия между Илоном Маском, который говорил об опасностях развития искусственного интеллекта, и Ноамом Хомским, одним из классиков современной генеративной лингвистики. Так вот, Хомский на вопрос, при каких условиях можно не бояться, что искусственный интеллект поработит человечество, дал поразительный ответ: только тогда, когда люди будут обладать могучим критическим мышлением. Могучее критическое мышление — это уникальный антидот, чтобы не стать зомби, на которого накладывается матрица пропаганды. Критическое мышление и забота о других являются лучшим противоядием против того, чтобы не стать заложниками пропаганды и обладать зоркостью к сложности видения мира, чувствительностью к разнообразию. Почему вымерли динозавры? У них не было чувствительности к разнообразию. Почему вымрут любые тоталитарные системы? У них нет чувствительности к культурной эволюции, к разнообразию. Поэтому я, опираясь на историко-эволюционный подход понимания развития сложных систем, рискую отнести самого себя к наивному племени эволюционных оптимистов.
От T-invariant беседовала МАРИНА ШТЕЙНБЕРГ
Приложение
Об антропологическом повороте как восхождения к сложности. История вопроса
Проект антропологического поворота, пожалуй, наиболее полно представлен в нашей с соавторами небольшой монографии с наглым названием «Преадаптация к неопределённости: непредсказуемые маршруты эволюции». Это исследование, выполненное в контексте историко-эволюционного подхода к развитию сложных систем — носит трансдисциплинарный характер. В пестрой семье наук о природе, обществе и человеке эскизно обозначу лишь некоторые направления, которые стали для меня смысловыми точками опоры.
Эволюционная биология. Одна из линий исследований — это эволюционная биология, прежде всего так называемая антиадаптационистская программа понимания закономерностей эволюции. Тут нам помогли разработки Евгения Кунина, особенно его книга с парадоксальным названием «Логика случая». Вторая линия, которая для нас невероятно важна в эволюционных трендах, это работы о сложности Александра Маркова, которые радуют своей наглостью.
Культурно-психологическая семиотика. Второе направление, которое для нас является значимым, — это исследование в области семиотической теории культуры, в том числе культурно-психологической семиотики. Речь идет о работах Юрия Михайловича Лотмана. И прежде всего о его книгах «Культура и взрыв», и «Непредсказуемые механизмы культуры». В последнее время исследования Лотмана, особенно его работы по архетипу «договора» и архетипу «вручения себя», стали для меня ключом для понимания тех трансформаций, которые происходят в современном обществе.
Сложность. Еще один источник антропологического поворота — это различные исследования сложности как таковой. Они восходят к работам Эдгара Морена, которые велись во Франции. И, безусловно, к работам по теории диссипативных структур Ильи Пригожина, посвященным философии нестабильности.
Я назвал лишь некоторые из линий работ, которые позволяют позиционировать сложность как ключевой символ познания человека в наше время. И огромное количество событий сегодняшней социальной жизни происходят потому, что мы бежим не только от свободы, как сказал бы Эрих Фромм, но и от сложности.
И, конечно, я должен назвать исследования, которые для меня являются «роддомом смыслов». Они принадлежат моим учителям в прямом смысле этого слова, и двум учителям из другого времени, с которыми я пытаюсь идентифицироваться. Мои учителя — это Александр Романович Лурия (работы по романтической психологи и нейропсихологии), Алексей Николаевич Леонтьев (культурно-деятельностный подход к пониманию сложности и активности человека), Лев Семенович Выготский (культурно-историческая психология) и Николай Александрович Бернштейн (физиология активности, биомеханика, теория построения движений). Все эти работы помогли мне сформулировать ряд ключевых тезисов историко-эволюционного подхода к познанию сложных систем. Обозначу системы координат, в которых мы действуем, пытаясь ответить на вызовы сложности, неопределённости и разнообразия.
Я исповедую принцип — методология задает онтологию: как вы видите мир, так он и конструируется. Это парадигма конструктивизма, известная еще со времен Анри Бергсона. Мы пытаемся понять, что с нами происходит сегодня, и при этом обозначаем следующие оси координат.
Первая ось координат — это переход от культуры унификации и полезности, в которой человек всегда выступает как средство, к культуре достоинства, в которой человека любят не за что-то, а просто так.
Вторая ось — от инструментальных, технологических реформ общества, которые, как многие считают, могут принести человечеству счастье через те или иные технологии (цифровизации, индустриализации, генной инженерии и т.п.), к реформации, за которой стоит трансформация образа мира человека, новые ценности, новые смыслы, новые мотивы поведения больших и малых социальных групп. Вспомним формулу Ницше, перефразированную в Освенциме Виктором Франклом: «Тот, кто знает Зачем, может вынести любое Как». Поэтому мы стараемся избежать ловушек, возникающих на пути технократического мышления, которое движется с петровских времен по пути технологических модернизаций. За технократическим мышлением стоит наивное допущение, что технологии спасут мир. Этот путь символически передается названием книги Станислава Лема «Сумма технологий». Символом же реформации является книга Фомы Аквинского «Сумма теологии». Мы мечемся между двумя этими полюсами.
Третья ось — это движение от подходов, которые мы связываем вслед за известными экономистами Теодором Шульцем и Гэри Беккером с парадигмой человеческого капитала, к парадигме человеческого потенциала, атлантами которого являются Илья Пригожин, Амартия Сен и Даниэл Канеман. Но любая диктатура прошлого, в том числе диктатура человеческого капитала, превращает нас в людей, которые похожи на хомяков, людей, у которых всегда за щеками тяжелый груз прошлого опыта.
И четвертая ось — для меня она наиболее значима. Это переходы от адаптивных, гомеостатических моделей эволюции, мастером которых был великий Дарвин, к преадаптивным моделям эволюции, за которыми стоит формула: «никогда не было и вот опять». В условиях растущих вызовов неопределённости, сложности, разнообразия, мы не имеем в прошлом решений тех проблем, с которыми сталкиваемся сегодня. Но мы, как трикстеры, как шуты, как люди обладаем уникальным эволюционным преимуществом, — «кодом непредсказуемости». Код непредсказуемости и являет собой конкурентное отличие от любых других видов интеллекта. Большинство подходов в разных науках замкнуты на важных концепциях гомеостаза и адаптации. Но, даже работая в них, исследователи, например, как мой коллега с биофака, Александр Марков, вольно или невольно все больше видят то, что именуется «ужасом Чарльза Дарвина»: преадаптации, которые исследует Гулд и другие эволюционные антропологи, палеонтологи, открывая совершенно новые подходы к эволюции.
Вот те точки опоры, которые лежат в основании историко-эволюционный подход к пониманию сложности человека.
Еще раз подчеркну, что одним из экзистенциальных рисков нашего времени является бегство от сложности в условиях дефицитов доверия, понимания и смысла. Именно поэтому, вглядываясь в происходящие события, я всегда помню формулу методолога, философа и логика Георгия Петровича Щедровицкого, с которым мы много спорили: «Простое решение сложных вопросов — это путь к фашизму».
Александр Асмолов, Марина Штейнберг 24.07.2023