Журнал TIME назвал одним из лучших изобретений 2025 года беспроводной растворимый кардиостимулятор размером меньше рисового зерна. Предполагается, что это устройство может произвести революцию в лечении детей, родившихся с пороками сердца. Его разработала группа исследователей Северо-Западного университета США. T-invariant поговорил с доктором наук и профессором медицины Игорем Ефимовым — одним из руководителей проекта и первым председателем Русско-американской ассоциации ученых (RASA-America, Russian American Science Association). Мы узнали, почему так важны новые приборы в кардиологии, когда миллиметровый кардиостимулятор можно будет увидеть в клинической практике, какие еще инновации необходимы для развития медицины, как на сфере биотехнологий сказалось блокирование научных грантов администрацией Трампа и какая поддержка необходима сейчас русскоязычным ученым в США.
СПРАВКА T-INVARIANT
Родился в 1963 году. В 1986-м окончил Московский физико-технический институт. Работал в Институте биофизики АН СССР, защитил кандидатскую диссертацию по биофизике сердца в МФТИ. В 1992 году вместе с семьей переехал в США. Карьеру в Америке начал в университете Питтсбурга. Затем работал в Кливлендской клинике, а также в университетах Кливленда, Сент-Луиса, Вашингтона (округ Колумбия). Член Национальной академии изобретателей и American Academy of Sciences and Letters, почетный член нескольких научных ассоциаций. Главный редактор журнала «Сердечно-сосудистая инженерия и технология». Основатель нескольких компаний, включая Cardialen (для разработки низкоэнергетической имплантируемой электротерапии для лечения сердечных аритмий) и NuSera Biosystems (для разработки мягких носимых и имплантируемых электронных устройств). В настоящее время — профессор биомедицинской инженерии и медицины в Северо-Западном университете (Чикаго).
Будущее кардиологии — за носимыми и имплантируемыми миниатюрными устройствами
T-invariant: В чем основные преимущества нового устройства по сравнению с уже существующими кардиостимуляторами?
Игорь Ефимов: Стандартный кардиостимулятор — размером примерно с пейджер. Прибор вживляется под кожу, у него есть электрод, который проводят через вену в сердце, а потом буквально прикручивают к миокарду — для этого на нем специальный шуруп. Такие устройства сейчас находятся в груди, наверное, десятков миллионов людей, все они живы благодаря им. Проблема в том, что когда сердце сокращается, электрод двигается — и рано или поздно ломается, Средняя продолжительность работы прибора — около восьми лет. Ломается или сам проводник, или изоляция вокруг него. Приходится делать новую операцию, извлекать электрод, а это трудно: после установки вокруг него нарастает соединительная ткань, которую приходится обрезать. Это сложная операция с разными осложнениями.
Примерно 5—10 лет назад компании Medtronic и Abbott изобрели безэлектродные кардиостимуляторы — они так и называются: leadless. У них нет проводов, они просто фиксируются к стенке сердца и работают дольше. При этом у них тоже со временем закончится батарейка, и их придется менять. Также их — как и стандартный кардиостимулятор — нельзя просто так поставить маленьким детям, особенно новорожденным. Приходится идти на разные ухищрения.
Важно подчеркнуть, что примерно с 1970-х годов смертность от сердечно-сосудистых болезней снизилась в США на 70%: ранее погибало 450 человек на 100 000 населения, а в 2010 году — 100 человек. В 2012 году ведущие кардиологи проанализировали, какие открытия стали причиной этого достижения. Оказалось, в основном это либо новые хирургические операции, либо различные устройства. Вклад фармакологии в решение сердечных проблем тоже есть, но не такой большой. Например, для лечения аритмий, которые часто приводят к смерти, практически нет лекарств,. Уже 25 лет подряд FDA — Американское агентство по надзору за качеством продуктов и медикаментов, не одобряло ни одного нового препарата против этого состояния. В основном врачи полагаются именно на приборные решения.
Кардиостимуляторы — как раз решение проблемы специфических аритмий, например, брадикардий и АВ-блокад, которые раньше были причиной смерти многих людей. Первый диагноз смерти от брадикардии поставили в древнем Египте более 3000 лет назад. А мы решили разработать кардиостимулятор, который будет еще меньше, чтобы его можно было применять у детей, а также без проводов и батареек.
Сама идея, которая лежит в его основе, довольно старая — что-то похожее использовал в 1781 году еще Луиджи Гальвани, которого все проходят в школе. Он брал то, что потом назовут гальваническим элементом, проводки из меди и цинка: медную сторону прикладывал к ноге лягушки, а цинковый кусочек — к нерву. Эти металлы формируют что-то вроде батарейки, преобразующей химическую энергию в электрическую. На самом деле первым подобный эксперимент более чем за 100 лет до Гальвани провел Ян Сваммердам в 1664 году, но его почему-то забыли.
Наш кардиостимулятор, по сути, тоже состоит из двух металлов, как у Гальвани, только мы использовали магний и молибден, потому что они дают больше напряжения, что позволяет сделать «батарейку» максимально маленькой. Биологические жидкости организма служат проводящим электролитом. Гальванический элемент соединяется с фототранзистором: когда на него светит свет, устройство включается и стимулирует сердце, а когда свет выключается, оно перестает работать. То есть его в буквальном смысле слова можно контролировать импульсами света. Носимое устройство для этого висит на груди пациента и активируется, когда фиксирует нерегулярный ритм сердца. После этого автоматически посылает световой импульс.
T-i: Какая основная сфера применения нового устройства у детей?
ИЕ: Мы хотели решить проблему, которая появилась еще в 1950-х годах. Тогда К. Уолтон Лиллехай провел первую операцию на открытом сердце у ребенка. Примерно 1% детей в мире рождается с врожденными пороками сердца. В США это около 40 000 детей в год. Чаще всего речь идет о дефектах перегородки между правой и левой частями сердца, которая должна отделять оксигенированную — то есть насыщенную кислородом кровь, от неоксигенированной. Иногда из-за нарушений эмбрионального развития в перегородке сердца остается отверстие, и венозная кровь смешивается с артериальной. Если такой дефект большой, ребенок без лечения умрет в первый год жизни. А помочь ему может только хирургия. Лиллехай первым сделал такую операцию, но обнаружил, что после нее нужна кардиостимуляция — к счастью, всего на неделю.
Дело в том, что операция сама вызывала нарушение проведения импульса в сердце от его верхних камер — предсердий, до нижних — желудочков. Его надо было восстановить. Лиллехай попросил инженера Эрла Баккена сделать портативный кардиостимулятор. Он разработал такое устройство в своем гараже и стал основателем компании Medtronic, которая сейчас лидер по изготовлению разного рода приборов для сердца.
Сейчас используют тот же подход. Электрод кардиостимулятора пришивается к сердцу во время операции, через надрез на грудной клетке ребенка его провода выводятся наружу и прикрепляются к устройству, подающему импульсы для контроля сердечного ритма. Через неделю электроды выдергивают, иногда это приводит к повреждению сердечной мышцы.
Главные новости о жизни учёных во время войны, видео и инфографика — в телеграм-канале T-invariant. Подпишитесь, чтобы не пропустить.
Нашей целью было сделать миниатюрный прибор, который не придется удалять из грудной клетки. Он сам растворится, когда станет не нужен. То есть он будет работать, сколько потребуется, допустим, неделю-две, а потом исчезнет. Если поместить наш кардиостимулятор в банку с физраствором температуры тела — около 37 °C, он полностью растворяется через 35—40 дней.
Мы прошли несколько стадий в разработке прибора, в том числе делали тот же рассасывающийся кардиостимулятор, но большего размера и работающий с другим источником питания. В итоге разработали версию на основе гальванического элемента, позволившего уменьшить размер устройства, статья о нем была опубликована в Nature в апреле 2025 года. Исследования показали, что этот прибор при растворении не вызывает никаких побочных эффектов, он полностью безопасен. Причина проста — для его изготовления мы использовали растворимые материалы, которые уже давно применяют в медицине. Например, те, из которых делают нити для швов в хирургии или временные стенты для расширения коронарных артерий сердца.
T-i: Можно ли такое устройство использовать не только для лечения младенцев с врожденными пороками сердца?
ИЕ: Да, хотя мы разрабатывали устройство для детей, однако в реальности миллионы взрослых пациентов нуждаются в такого рода приборах. После любой операции на сердце в примерно 20—30% случаев будут нарушения ритма и понадобится временный кардиостимулятор. В США с пороками сердца живет миллион детей и полтора миллиона взрослых — многие из них нуждаются в операции. Также есть другие операции — аортокоронарное шунтирование при ишемической болезни сердца, замена клапанов сердца и другие. Все эти вмешательства делают миллионам людей в мире, сотням тысяч из которых нужна временная кардиостимуляция.
Если этим пациентам поставить такой прибор, они не будут привязаны проводами к внешнему устройству. Их можно будет быстрее выписать, а не держать месяц в постели, они смогут раньше начать реабилитацию. Мы уже разработали технологию, чтобы сделать устройство максимально надежным: оно соединено с телефоном и передает всю информацию врачу. После того, как у пациента восстанавливается нормальный ритм, носимый прибор отключают и снимают, а та часть, что внутри, растворяется, и примерно через месяц от нее не останется следа.
T-i: А можно ли сделать такой кардиостимулятор постоянным? Ведь есть люди, которым нужно носить его всегда.
ИЕ: Такие планы есть, сейчас мы обсуждаем задачу с одним инвестором. Уже есть прототип устройства, только энергию в этом случае мы передаем не через свет, а через высокочастотный ток. У прибора есть антенна для его улавливания и электрод длиной около трех сантиметров, можно сделать еще меньше. Принцип работы похож: внутренняя часть вживляется в сердце, на грудь пациента вешаем носимое устройство, они «общаются» друг с другом дистанционно. Более того, можно поставить на сердце несколько таких приборов не просто для кардиостимуляции, а для ресинхронизирующей терапии, которая нужна при сердечной недостаточности, она синхронизирует сокращения левого и правого желудочков.
T-i: Могут ли устройства, похожие на кардиостимуляторы, что вы разрабатываете, применяться не только в кардиологии?
ИЕ: В нашем Северо-Западном университете есть Институт биоэлектроники Куэрри-Симпсона (Querrey Simpson Institute for Bioelectronics) — это самый большой в мире академический институт биоэлектроники. Здесь работает около 200 человек под руководством гениального ученого Джона Роджерса. Электроника играет важную роль в лечении разных заболеваний. Там мы делаем разного рода приборы. Я занимаюсь направлением сердца, но те же принципы могут применяться и в нейронауках, в неврологии, для лечения мышечных заболеваний и многих других. Например, для нейромодуляции — стимуляции вагусного нерва и нервов, контролирующих скелетные мышцы, стимуляции спинного мозга, глубокой стимуляции мозга (DBS). Допустим, с помощью стимуляции вагусного нерва можно контролировать сердечный ритм и лечить некоторые аритмии, а DBS применяют, например, для лечения болезни Паркинсона.
Приборы для нейромодуляции уже существуют, однако они большие, а мы можем сделать маленькие, которые, например, получится поставить на любой нерв. Такие миниатюрные устройства позволяют создать целую сеть стимуляторов, помогающих контролировать многие электрически возбуждающиеся органы: нервы, мышцы, сосуды, сердце и другие.
T-i: Исследование, опубликованное в журнале Nature, демонстрирует эффективность устройства на ряде моделей крупных и мелких животных, а также на человеческих сердцах, полученных от умерших доноров органов. Клинические испытания устройства уже начались? Когда устройство начнут применять в реальной практике?
ИЕ: Да, мы испытывали устройство на разных животных: свиньях, собаках, крысах. Например, крысам мы устанавливали кардиостимулятор, на спину помещали прибор, снимающий электрокардиограмму. Как только сердце начинало биться слишком медленно (для этих грызунов — менее 220 ударов в минуту), внешняя часть включала свет и запускала стимуляцию. Для проведения клинических исследований на людях нужно подать заявку в FDA, там должны убедиться, что у нас есть все данные по доклиническим исследованиям на животных, а также то, что мы проверили безопасность и надежность работы устройства без перерывов, поскольку многим пациентам нужно стимулировать сердце постоянно, и нам требуется доказать, что прибор может это обеспечить. Мы сейчас планируем собрать все нужные данные и для постоянного, и для временного кардиостимуляторов. Это займет еще года три, после чего нам, надеюсь, дадут разрешение на использование приборов у людей.
Первыми пациентами, скорее всего, будут взрослые — для таких исследований меньше административных барьеров. Когда мы получим данные испытаний, будем исследовать кардиостимуляторы у детей. Большой плюс в том, что для временных приборов мы используем материалы, которые уже применялись для других целей, то есть отсутствие их токсичности уже доказано. Я думаю, что если смотреть оптимистично, лет через пять наши приборы могут появиться в клинической практике.
Машинное обучение ничего не может без сенсоров
T-i: Вы также занимаетесь разработкой новых подходов в сфере машинного обучения для ранней диагностики и выявления предрасположенности к сердечно-сосудистым заболеваниям. Что это за подходы? Могут ли машинное обучение и искусственный интеллект значимо улучшить скрининг на сердечно-сосудистые заболевания в ближайшем будущем?
ИЕ: Сейчас это бурно развивающаяся область. Я редактор журнала Cardiovascular Engineering and Technology — примерно половина статей, которые к нам присылают, как раз про машинное обучение. Оно позволяет автоматизировать многие области работы врачей. Например, в прошлом большой проблемой была диагностика редких аритмий. Некоторые из них смертельны, причем первая манифестация такой аритмии — смерть пациента. При этом существуют признаки таких аритмий, которые можно обнаружить заранее. Они не смертельные, но случаются редко — раз в несколько месяцев или год. Для их выявления нужен соответствующий носимый прибор.
Существует холтеровский монитор: на грудную клетку наклеивают два-три электрода, а на поясе человек носит устройство, которое 72 часа снимает ЭКГ. Позже сделали такие приборы, которые могут записывать электрическую активность сердца до трех лет. Однако оставалась проблема: как распознать признаки аритмии. Это сделать трудно, так как когда пациент двигается, записываются сигналы плохого качества. В прошлом врач садился и проматывал часы и дни записей, тратил кучу времени. А таких пациентов миллионы, всех так не продиагностировать. И тогда разработали алгоритм машинного обучения, который автоматически детектирует признаки смертельных аритмий и может предсказать их за несколько дней или недель. Конечно, это помогает спасать жизни.
Актуальные видео о науке во время войны, интервью, подкасты и стримы со знаменитыми учёными — на YouTube-канале T-invariant. Станьте нашим подписчиком!
То же самое важно для людей с мерцательной аритмией, или фибрилляцией предсердий. В США их, по разным оценкам, от 5 до 7 миллионов. На самом деле точно неизвестно, сколько: у многих людей нет симптомов. Они живут с аритмией, но не знают об этом. Тем не менее фибрилляция предсердий очень опасна, потому что может вызвать инсульт или привести к сердечной недостаточности. Ее важно диагностировать. Раньше это было невозможно, поскольку пароксизмы этой аритмии в начале заболевания также встречаются редко. Единственным вариантом, опять же, было носить холтеровский монитор, но кто его назначит человеку без симптомов?
Сейчас ведутся испытания алгоритмов, которые будут выявлять признаки аритмии по данным спортивных часов или фитнес-браслетов, записывающих электрические сигналы сердца или с функцией фотоплетизмографии — когда регистрируются изменения объема крови в сосудах путем просвечивания тканей светом. Результаты хорошие. Все это гигантский скачок благодаря не только машинному обучению, но и новым приборам. Без приборов машинное обучение будет глухо, ему нужны «чувства», то есть сенсоры устройств.
Я не думаю, что такие приборы смогут заменить существующие программы скрининга. Но они могут помочь охватить больше людей и упростить работу врачей. Например, в США на миллионы людей с мерцательной аритмией приходится порядка 3000 аритмологов. Такое количество врачей не может продиагностировать всех. И невозможно подготовить больше узких специалистов — это дорого. Алгоритмы машинного обучения, носимая и имплантированная электроника — вероятно, единственный способ помочь всем нуждающимся людям.
Машинное обучение применяют и на следующем шаге — лечения аритмий. Для этого проводят процедуру абляции: в сердце вводят электрод, находят очаги патологической электрической активности и прижигают их. В процессе записывают сигналы сердца десятками и сотнями электродов. Чтобы понять их, также нужно машинное обучение — оно создает электрическую картину работы сердца. Без машинного обучения это было бы невозможно, но и без приборов это невозможно — ведь нужны данные, с которыми оно будет работать. Машинное обучение появилось давно, я занимался этим еще в 1980-е годы. Но революция произошла недавно, благодаря инкрементальному наращиванию цифровых данных высокого качества и вычислительных мощностей.
T-i: Над какими еще проектами вы работаете сейчас, какие исследования проводите?
ИЕ: В нашем институте десятки проектов. Мы делаем имплантируемые дефибрилляторы, алгоритмы для корректирования работы сердца и его стимуляции. При этом нужно записывать сигналы сердечной активности, чтобы стимулировать только в нужный момент. Часто аритмия приходит и уходит, а когда она ушла, ничего делать не нужно. Очень важно точно распознавать аритмию, так как стимуляция в неположенное время может вызвать внезапную сердечную смерть. Это очень серьезная задача.
Мы занимаемся робототехникой, разрабатываем роботов, которые, например, будут ходить по сосудам, находить места сужения и докладывать врачу, чтобы он мог поставить там стент или сделать что-то еще. Кроме того, делаем приборы для ресинхронизации, нужные для лечения сердечной недостаточности и мерцательной аритмии.
Еще мы работаем с молекулярными данными, то есть генетическими, основанными на секвенировании генома, которые помогают предсказать вероятность того или иного заболевания сердца. Мы изучаем геномы животных и людей, ищем мутации, связанные с разными болезнями — это тоже сфера применения машинного обучения.
Заморозка научных грантов серьезно ударила по академии
T-i: Изменилась ли ваша работа или работа ваших коллег после последних выборов в США? Администрация Трампа отменила или заморозила многие гранты на исследования, в том числе в области медицины и биотехнологий. Сказалось ли это на вашей сфере работы ?
ИЕ: К сожалению, наш университет по непонятным причинам был выбран козлом отпущения. Нас обвиняют в грехах, которые не имеют отношения к реальности, в результате все наши гранты заморожены — начиная с апреля 2025 года. С тех пор мы не получили практически ни одного доллара от федерального правительства. На бумаге гранты есть, но когда университет посылает ежемесячные счета на оплату исследований, никто в Вашингтоне не отвечает. Я и моя лаборатория по-прежнему работаем, университет взял заем, чтобы оплачивать научные исследования — его научный бюджет около миллиарда долларов в год федерального финансирования. Надеемся на то, что потом федеральное правительство оплатит гранты, и эти займы можно будет вернуть.
Все это грустно. Люди начали уходить из академии — успешные профессора увольняются, некоторые уезжают в другие страны, например, в Китай (особенно те, кто изначально оттуда приехали). Мне тоже предлагали переехать в Китай и Саудовскую Аравию, обещали финансирование, но я пока не собираюсь этого делать.
Студентов тоже стало меньше, в аспирантуру сократили прием на 50%, поскольку непонятно, как оплачивать работу — в основном это делали из грантов. Я не знаю, сколько университетов в США так пострадало, думаю, десятки, включая Гарвард, Калифорнийский университет. Они судятся, но если подавать в суд, то добровольно правительство эти деньги точно не выплатит, кроме того, судебное разбирательство займет 3—4 года, за это время срок президентства Трампа все равно закончится.
Частные доноры у нас тоже есть, например, две местные семьи из Чикаго. Они выделили по несколько сотен миллионов долларов, но под конкретные проекты и на несколько лет вперед — эти деньги нельзя взять и потратить на что-то другое. Кроме того, их все равно не хватит на все нужды университета.
Российские ученые не сталкиваются с отменой, по ним бьют санкции
T-i: Вы были первым президентом RASA. Эта ассоциация поддерживает русскоязычных ученых, в том числе из России. Насколько сейчас актуальна эта поддержка?
ИЕ: Первая такая русскоязычная организация, как наша RASA, была создана в 1923 году. Здесь, в США, она называлась Российская академическая группа. Это были те самые ученые, которых выгнал Ленин на философском пароходе, и последующие волны послереволюционной эмиграции. Организация была создана именно для взаимопомощи: в поиске работы, деньгами, советами. Собственно говоря, это также одна из причин, почему появилась наша ассоциация. Вторая причина, которая раньше была актуальна, но сейчас, к сожалению, уже нет — надежда на изменения. В те годы, когда Медведев был президентом РФ, был ряд признаков, что наука будет поддержана. Сергей Гуриев даже стал советником президента. Наша ассоциация тоже работала над тем, чтобы создать здоровую конкурентную научную среду, были разработаны механизмы грантов и экспертной оценки, включая международную. Сейчас все это разрушено.
Тем не менее, мы должны быть готовы к открытию «демократического окна» в будущем, нам нужно создавать механизмы сохранения российской науки. Кроме того, после начала в 2022 году полномасштабной войны Россию покинуло множество ученых и студентов — точных оценок нет, но я не удивлюсь, если это десятки тысяч. Они хотят продолжать заниматься наукой, но сталкиваются со множеством сложностей, например, с получением виз. Мы им помогаем.
T-i: Сталкиваются ли российские и русскоязычные ученые из других стран с культурой отмены?
ИЕ: Нет, по себе я не ощущаю ничего подобного.
Сложности не связаны с культурой отмены, это чисто бюрократические процедуры. Если человек работал в российской компании, институте или университете, которые находятся под санкциями, это, к сожалению, приводит к тому, что ему не дают визу. Это не отмена из-за национальности или гражданства. То же самое происходит с людьми из Ирана, Северной Кореи и других стран, на которые наложены санкции. После прихода Трампа ничего особенно не изменилось.
У нас в университете и сейчас огромное количество российских ученых, и 100 лет назад так было. Здесь работал, в частности, Владимир Николаевич Ипатьев, известный химик, академик, генерал-лейтенант царской армии. Он сюда приехал в 1930 году и работал до самой смерти в 1952-м. И все помнят его и его научные заслуги, например, есть лаборатория имени Ипатьева.
T-i: Согласно миссии организации, RASA поддерживает ученых «из стран бывшего Советского Союза, работающих или обучающихся за пределами Российской Федерации, независимо от их гражданства, вероисповедания, политических взглядов и экономических интересов». А если это ученые, живущие вне России, но поддерживающие войну в Украине и российский режим? Как вы считаете, можно ли и нужно ли отделять политические взгляды ученого от его научной деятельности?
ИЕ: У нас идут внутренние споры на эту тему. К сожалению, в нашей ассоциации есть отдельные люди, которые поддерживают войну: не активно, но это понятно по характерным фразам и недоговоркам. Однако они не входят в руководство RASA. Некоторые даже вернулись в Россию. В целом, 99% членов RASA против войны и поддерживают Украину, поэтому внутри нашей организации это не проблема. Обращаются к нам за помощью тоже люди, которые уехали из России из-за антивоенной позиции. Если брать в общем, то это похоже на те дискуссии, которые велись во время Второй мировой войны. Например, Макс Планк, основатель квантовой механики, остался в Германии, работал на нацистское правительство, но при этом его собственного сына арестовало и казнило гестапо. Тем не менее, он сохранил часть немецкой науки, хотя Гитлер и Геббельс фактически ее разрушили, так же, как Путин — российскую. Талант Планка как физика не вызывает сомнения, он великий ученый, хотя я негативно отношусь к факту его работы на нацистов.
Все это очень сложно, тем не менее, я считаю, что научные статьи должны оцениваться по научному качеству, а не по политическим критериям. То есть, если статья написана даже самым оголтелым человеком, все равно должна быть институциональная нейтральность. Эти принципы разработаны в Чикагском университете, решающее значение имеет только научный факт, а какой человек за ним стоит, не так важно.
В частности, у нас был случай с преподавателем электротехники, отрицающим Холокост. Были протесты, сами профессора требовали его увольнения, но он хорошо преподавал свой предмет, поэтому его никто не вправе был уволить, пусть он и придерживался совершенно дикой, на мой взгляд, теории. Институциональная нейтральность важна, и я как раз считаю, что ее нужно придерживаться. Нельзя затыкать рот ни правым, ни левым только на том основании, что кто-то один сейчас в большинстве.
T-i: В 2024 году вышла резонансная статья, где вы были одним из авторов, о проблеме политизации науки в США и политике DEI. За последний год что-то изменилось? Ведь президент Трамп активно выступает против принципов DEI.
ИЕ: Принципы DEI нас буквально заставили применять везде. У нас в университете, например, два года не нанимали никого, кроме как по этой процедуре, что, на мой взгляд, дискриминация и нарушение меритократии.
РАНЕЕ В T-INVARIANT
Отбор лучших vs академическое равенство: почему практики DEI не приживаются в Германии
Не только DEI и DOE: как политика Трампа разрушает американскую науку
Физиков, математиков и других ученых стоит отбирать исключительно по способностям. Много выходцев из азиатских стран с высокими математическими способностями не получали мест просто из-за того, что их и так уже много. Но ведь они реально работают во время школьного обучения и позже гораздо больше, чем представители других групп. И наказывать их за это совершенно неприемлемо. Нам нужны лучшие таланты, чтобы получить выгоды от научного знания для всего человечества. Также притеснялись белые мужчины, которых объявили привилегированной группой, в результате многие талантливые люди не попали в науку. От этого проиграла только наука. Мы брали людей, которые принадлежат к другим группам, так как они принадлежат к этим группам, а не потому, что они это заслужили. На мой взгляд, это неправильно и привело к тому, что Трамп пришел к власти, в итоге стало еще хуже, но по другим причинам. На мой взгляд, эти броски справа налево и наоборот приводят только к поляризации общества. Нельзя этого допускать. Никакая дискриминация недопустима, ни правая, ни левая.
T-i: Если система внедрения принципов DEI не работает, как, по вашему мнению, можно достичь равенства в науке и исключить дискриминацию? Что должно заменить их?
ИЕ: Никаких секретов нет. Например, в ряде школ из-за «борьбы за равенство» отменили углубленное изучение математики, физики, биологии, в итоге у выпускников был не тот уровень знаний, чтобы поступить в ведущие университеты. Это тоже дискриминация.
В результате получилось так, что теперь никто не может поступить, даже те, кто потенциально мог бы, но им не дали соответствующей подготовки. Единственный секрет — охватить как можно больше талантливых детей из всех этнических групп, всех регионов, всех экономических слоев. Ничего лучше еще никто не придумал. Делать это нужно рано — если вы упустили 10-летнего талантливого математика, то к 20 годам вы уже его потеряли.
T-i: В ноябре 2025 года состоялась 16-я международная конференция RASA, вы участвовали в круглом столе «Вызовы будущего и возможные ответы», где в том числе обсуждалось влияние стремительного технологического прогресса, геополитической напряженности и других глобальных вызовов на науку. А что вы считаете основным таким вызовом для сферы биотехнологий и медицины?
ИЕ: Одну из основных точек напряжения и роста многие связывают с ИИ. Я применяю методы машинного обучения уже многие годы. Например, мы использовали генетический алгоритм для персонификации математических моделей электрической активности сердечной клетки, для обработки изображений и сигналов. Это мощные инструменты, которые помогают нам в работе уже долгие годы. Будет ли достигнут искусственный интеллект, превышающий человеческий? Я пока не вижу оснований так думать. Улучшение работы ChatGPT, Grok и других платформ — слишком инкрементально, чтобы ожидать рождения супер-разума. Но помощь в рутинных задачах, например, в машинном переводе, уже достаточна, чтобы ими пользоваться. Однако обучение этих ИИ-систем основано на существующих опыте и данных. Будут ли рождены новые знания, принципиально отличающиеся от существующих, — непонятно. Станет ли использование физического ИИ экономически оправданным — тоже. Многие компании, сократившие штат ради ИИ-работников, стали терять в производительности и снова нанимают людей.
Один из наиболее драматических вызовов — отход США от государственной модели финансирования науки, доминирующей уже более 80 лет. Идет быстрый переход к частной модели финансирования инновационного развития. Это приведет к значительному росту напряжения между странами, придерживающимися этих двух противоположных моделей инноваций и подготовки кадров. Сможет ли Китай продолжать технологический рост за счет увеличения госфинансирования науки? Я не уверен. Но я также не уверен, что в США будет создана успешная система частного финансирования науки и образования.
T-i: Вы регулярно участвуете в конференциях RASA. Почему они важны, что дает ученым участие в них, кроме общения с русскоязычными коллегами?
ИЕ: Это единственная конференция, на которой я, как и другие участники, могу узнать о научных исследованиях в других областях науки самого широкого диапазона. Все ученые обычно ездят на конференции только в своей узкой области и не знают, что происходит за углом. Этот формат конференций дает возможность посмотреть на свое место в большом научном мире. Мне всегда интересно послушать историков, экономистов, биологов, математиков, физиков и философов — об их самых интересных результатах и методах, увидеть их эпистемологию и миросозерцание, хотя бы поверхностно. Кроме того, общение на родном языке позволяет понять место России в научной вселенной, как в прошлом, так и в настоящем. Если у России есть будущее, отличное от беспросветной диктатуры, душащей народ уже более столетия, то мы должны быть готовы создать национальные меритократические и демократические институты образования, науки, инженерии и медицины. Без этого Россия опять свалится в бездну автократии и коррупции.
Поддержать работу T-invariant вы можете, подписавшись на наш Patreon и выбрав удобный размер донатов.