Светлана Алексеевна Ганнушкина, руководитель комитета «Гражданское содействие»*, рассказала журналисту Алексею Огнёву о положении беженцев из Украины в России, работе правозащитной организации во время военной спецоперации, а также о любви к математике и о своей метафизической позиции. Вы можете помочь комитету, пожертвовав деньги, еду, одежду или став волонтером: https://refugee.ru/pomoch/
«К нам обращаются со всей страны»
— Первый вопрос очевидный. Каков масштаб бедствия? Сколько беженцев из Украины прибыло в Россию с 24 февраля? Называют разные цифры. Свыше 800 тысяч человек?
— Да, называют разные цифры. Говорят даже о миллионе. Многие живут в государственных пунктах временного размещения (ПВР) и там получают питание и крышу над головой. При этом 12 марта вышло постановление правительства № 349, в котором определены квоты приема для каждого субъекта Российской Федерации. Если все эти квоты сложить, получается 96 тысяч человек. Это довольно странно. Видимо, предполагается, что ПВР принимает людей только на какое-то время, а потом состав меняется быстро, но не до такой же степени! С такой скоростью это не может происходить. Как людям получить легальное положение и российское гражданство, если они этого хотят? Многие на это настроены, надо сказать. Как им оформить документы, найти жилье, получить свои 10 тысяч (на которые всю оставшуюся жизнь можно жить, видимо, ни в чем себя не отказывать), найти место работы… Сколько на это нужно времени? Трудно предположить. На мой взгляд, представления власти о том, что происходит и что она должна делать, не очень выстраиваются в единую систему.
— И где сейчас находятся сотни тысяч человек сверх квоты?
— В одних ПВР размещают на два месяца, в других — на три месяца. Каждый субъект Федерации сам принимает решения о времени размещения и о том, какую помощь он будет оказывать. Например, будет ли он оплачивать медицинский осмотр. Получение временного убежища связано с получением медицинского сертификата. Он сто́ит в разных городах по-разному — в районе 6 тысяч рублей.
— В каких регионах больше беженцев, в каких меньше? Насколько они обустроены?
— Понятно, что большая часть — в Ростовской области. Там больше всего ПВР. Они разного уровня. В разные места селят людей из Мариуполя, скажем, и из Донецкой и Луганской областей.
— Сколько людей обращается к вам?
— Когда есть деньги — толпы. Сейчас у нас почти нет денег, но вы видите, что сегодня творится, и это сравнительно мало людей. Когда приходят толпы, мы не справляемся.
— Насколько я понимаю, за два месяца вы помогли 350 беженцам?
— Сейчас уже гораздо больше.
— Кто эти люди?
— Приблизительно 35% — женщины, 15% — мужчины, 30% — дети, 20% — пожилые люди.
— Какого рода помощь?
— Прежде всего это консультирование в решении правовых вопросов. Мы разъясняем российское законодательство и помогаем реализовать его возможности. Если они хотят устраиваться здесь — помогаем получить разрешение на временное проживание. Кто-то хочет получить временное убежище, а потом вернуться. Другие настроены на то, чтобы остаться в России. Дальше — материальная помощь, медицинская помощь. У нас есть лицензия на оказание терапевтической помощи, но этого недостаточно. Есть такие медицинские учреждения, которые готовы помогать бесплатно, и есть такие, за услуги которых нам приходится платить. Помогаем вещами, потому что многие беженцы приехали, когда было гораздо холоднее; сейчас тепло, но часто идет дождь — какая-то «осенняя весна». Скоро лето, понадобятся летние вещи. Детей надо устраивать в школы. Крыша над головой должна быть. Хотя в Москву в основном едут те, у кого есть родственники и знакомые, готовые принять беженцев. Есть предложения принять у себя и чужие семьи. Хорошо устроилась одна семья в Костроме. Но такие предложения надо принимать с большой осторожностью. Часто люди недооценивают нагрузку, которую на себя берут. Но бывают, к сожалению, и, скажу мягко, злоупотребления доверием. Надо понимать, куда мы направляем людей.
— Частные пожертвования тоже возросли за эти два месяца?
— Да, по сравнению с прошлым примерно в четыре раза. Материальная поддержка в целом, включая помощь фондов, с 24 февраля составила больше 4 миллионов рублей.
— Какие фонды в основном вам помогают?
— Те, с которыми еще можно иметь дело. Наши фонды нам уже ничего не дают. Государственных денег у нас нет вообще. Остались некоторые средства от проекта Amnesty International. Был проект, посвященный образовательным проблемам: там остались деньги, которые нам разрешили потратить на материальную помощь. Сейчас мы ждем поступлений от одного фонда, довольно больших, и очень надеемся, что эти деньги придут и мы будем помогать не только в Москве.
Кроме «Гражданского содействия», у нас есть правовая сеть «Миграция и право» бывшего правозащитного центра «Мемориал»* (недавно ликвидирован решением суда. — Ред.). Сейчас юристы, работавшие в «Мемориале»*, переведены в «Гражданское содействие»* и продолжают работать в регионах. Всё время от них идут просьбы помочь людям. Думаю, мы будем делать это в более широком масштабе, чем сейчас.
— Найдется ли во всех регионах работа для беженцев? Смогут ли они продолжить свои занятия?
— Кто-то нам уже позвонил и сказал, что он работает. Но мы трудоустройством заниматься не можем. Только в чем-то помочь. Сейчас ко мне приезжал человек, который забрал виолончель моего сына. У него 15-летняя дочка, очень талантливый виолончелист. Она уже, как я поняла, давала концерт в Туле. Своей виолончели у нее нет. Наша виолончель не годится как концертный инструмент, но для ежедневных занятий, которые совершенно необходимы музыканту, надеюсь, подойдет.
— Есть видеозапись, где виолончелист играет сюиту Баха на руинах Харькова…
— Да.
— Всем, кто обращается по горячей линии, удается помочь?
— У нас работает две горячих линии. Нам пишут много. К нам обращаются со всей страны. Мы стараемся помочь там, где можно. Бывают разные истории. Например, одну семью не пускали в Россию, потому что семья приехала из Украины через Польшу. И в аэропорту их не хотели впускать, якобы из-за ковидных санкций. А между тем все думают, что беженцы стремятся уехать в Европу.
— Им удалось въехать?
— Удалось. Вопрос решила в течение получаса Татьяна Николаевна Москалькова (уполномоченный по правам человека в РФ. — Ред.). Я вообще к ней обращаюсь часто. Там, где она может помочь, она помогает. Это стало почти единственной формой сотрудничества с государством, к сожалению.
— Лояльно к вам относится?
— Конечно. Она готова помогать. Наоборот, когда ей рассказали, что к Светлане Ганнушкиной обращались, но помочь не смогли, реакция была такая: «Как? Почему она мне не позвонила?» И я пишу и звоню. Недавно сотрудники аппарата уполномоченного по правам человека вернули двух детей в Украину к дедушке и бабушке, которые находятся не в зоне военных действий. Родители этих детей погибли, а их самих перевезли в Россию.
— Дотацию в 10 тысяч беженцы все-таки получают?
— С большим трудом. Насколько мне известно, из тех, кто к нам приходил, получил всего один человек. Более-менее легко получить дотацию в Ростовской области и где-то рядом. Всё делается через Ростовскую область. Бюрократические процедуры крайне затяжные.
— Все-таки не укладывается в голове. Катастрофа. Условно миллион человек. Каково их будущее? Какие перспективы?
— Не знаю. В последнее время перестали сбываться мои положительные прогнозы, и, наоборот, все плохие реализуются. Так что я лучше промолчу. То, что сейчас происходит, — трагический абсурд, который останется в нашей истории навсегда.
— Пожилые люди…
— Пожилых людей отвозят в интернаты. Вот мне 80 лет, и я не хочу в интернат. К нам пришла женщина 60–65 лет, которая сказала, что ее поместили среди совершенно неподвижных стариков. Она ушла оттуда. В шестьдесят лет сейчас некоторые замуж выходят, детей рожают! Когда я была моложе, я бывала в интернатах у своих знакомых, переводила их в лучшие условия, если они могли это оплачивать. Я видела там стариков, прикованных к постели, в состоянии деменции. Конечно, тяжело там находиться.
«Обыск прошел в теплой дружественной обстановке»
— В начале марта сотрудники ФСБ проводили обыск в вашем офисе. Скажите, пожалуйста, на каком этапе это дело сейчас?
— Меня вызвали, допросили. Пока, к сожалению, всё не закончено. У нас изъяли сервер и до сих пор не отдали. Там ищут свидетельства того, что человек, который работал у нас один год 17 лет назад, Бахром Хамроев, как-то связан с организацией «Хизб ут-Тахрир» (организация запрещена в России как террористическая. — Ред.). Против него возбуждено уголовное дело.
В феврале 2003 года были признаны террористическими ряд организаций, среди них «Аль-Каида», например, что не подлежит сомнению. «Хизб ут-Тахрир» — партия исламского возрождения, которая по своему уставу не использует насильственных методов. Кто-то хотел установить коммунизм во всём мире, а они хотят установить в мире исламский халифат. Разница в том, что основоположники Маркс и Энгельс учили, что коммунизм должен начаться с пролетарских революций, а «Хизб ут-Тахрир» не хочет никаких исламских революций, они хотят достичь своих целей мирным путем. Когда вы уже согласитесь с этим, тогда уж вы будете нести полную ответственность за свои поступки в соответствии с законом.
«Хизб ут-Тахрир», на мой взгляд, была признана террористической организацией без всякого основания. И без права оправдаться, ведь все эти организации были признаны террористическими без единого слова с их стороны. Я не понимаю, как суд может принимать такие решения. Прокуратура предлагает, и суд говорит: «О’кей». Люди имеют право сказать хоть одно слово в свою защиту? Там на каждую организация два крошечных абзаца обоснования. Агрессивная пропаганда ислама и «всеобщего счастья» в виде исламского халифата — может быть, но это не терроризм.
Были эти ребята у меня, я с ними разговаривала. Они уже уехали из России, естественно, потому что за рубежом их не сажают. В Германии эта организация запрещена, а в Великобритании, например, не запрещена. Они мне говорили: «Светлана Алексеевна, настанет день, когда Вы поймете, что нужно быть мусульманкой». — «Думаете, я надену хиджаб?» — «Нет, Вы уже в таком возрасте, что соблазна ни для кого не представляете, поэтому хиджаб можете не носить». Успокоили!
— Вы пока не перековались?
— Пока не перековалась. Смешно было. Они смотрели на меня большими голубыми глазами, и в этих глазах я видела веру, что действительно обрету знание, соглашусь, что ислам — это замечательно, и на свою внучку точно надену хиджаб. И на дочь, которая еще, может быть, для кого-то представляет соблазн. Я не понимаю, как можно говорить о терроризме, если фактов подготовки террористических актов нет? Хотя, разумеется, мне чужда и весьма несимпатична эта идеология.
— Бахром Хамроев, на ваш взгляд, невиновен?
— Я никогда от него не слышала, чтобы он принадлежал этой организации и кого-то за нее агитировал. У него была своя организация небольшая, он помогал мусульманам. Но в чем помогал? В реализации их прав, сформулированных в российском законодательстве. Никогда ни о чем другом речь не шла. Он предоставлял адвокатов, находил на это деньги для своих соплеменников.
— Как прошел обыск?
— Надо сказать, что если в «Мемориале»* обыск шел жестко, то у нас он очень спокойно прошел. Возможно, за счет того, что я со всеми людьми из правоохранительных органов стараюсь быть максимально любезной. Я считаю непродуктивным вступать с этими людьми в какие-то контры. Они пришли делать свою работу. Надо вступать в контры с их более высоким руководством. Если мы увидим человека в полицейском или сотруднике ФСБ, будем по-человечески с ними беседовать — можно пробудить его человеческие качества, которые в них, как правило, есть. Хотя, надо признать, бывают исключения. В общем, у нас всё прошло мягко. За каждым осуществляющим обыск ходило три-четыре росгвардейца, вооруженных, в масках. Это смешно. От нас охраняли, видимо. Мы им сказали: «Ребята, вы столько здесь торчите, давайте мы вас чаем напоим». Они отказались, но один из них, уходя, сказал: «Первый раз к нам отнеслись по-человечески и предложили чай». Мы им рассказывали, чем здесь занимаемся. Они отнеслись с пониманием. Можно сказать, что «обыск прошел в теплой дружественной обстановке».
— Все-таки угроза для комитета есть?
— Конечно. Если скажут, что у нас нашли эту террористическую ячейку, всё плохо кончится.
— Кроме того, у вас дотошно проверяли противопожарную безопасность?
— К нам приходили три человека из прокуратуры три недели назад, если не больше. Прокурор — молодая, милая женщина. Ее зовут Екатерина Сергеевна. Я ее пригласила в кабинет, как и вас, предложила сесть. Она отказалась. Так и стояла всё время. Эти люди проверяли противопожарную безопасность и соблюдение российского бюджетного законодательства. Но мы не получаем государственные средства, поэтому никаким образом не являемся субъектом правоотношений российского бюджетного законодательства. А за противопожарную безопасность по нашему договору отвечает владелец этого помещения, арендодатель. Я сообщила об этом в прокуратуру. Кроме того, я написала, что хотела бы ознакомиться с текстом того заявления, в связи с которым нас проверяют. Его подал некий «Громов И. К.». Но нам не дали ознакомиться с его претензиями.
— Получается, обе истории длятся до сих пор?
— Да, они пока ничем не закончились. Уходя, прокурор произнесла угрожающим тоном: «Не исключено расширение сферы проверки». С тех пор мы не виделись.
— И продолжаете функционировать? Вам больше не чинят препятствий?
— Продолжаем. Сегодня (27 апреля. — Ред.) у меня была встреча с комитетом самоуправления этого дома. Жильцы очень взволнованы, потому что прочли о нашей антивоенной позиции в наших соцсетях. Я сказала: «Давайте не будем обсуждать наши политические взгляды, обсудим то, чем мы здесь занимаемся». И они согласились, что мы занимаемся хорошим делом. Наша деятельность совершенно соответствует политике государства, как мне кажется. Мы помогаем тем людям, которых государство якобы намерено было защищать, начиная всю эту военную кампанию. Так в чем же дело? Кто-то тут не совсем честен.
— И в 2014 году были некие преференции тем людям, которые из Украины приезжали, по отношению к другим беженцам?
— Они и сейчас есть. После получения временного убежища беженцы из Донецкой и Луганской областей могут сразу подавать на гражданство. С правовой и культурной точек зрения им гораздо легче здесь устроиться, чем сирийцам, например. А как им жить физически — это, конечно, большой вопрос. Не так уж много у нас рабочих мест, которые могут обеспечить человеку не только минимальный хлеб насущный, но и крышу над головой. Это всегда дорого, всегда сложно.
«Право на образование у нас абсолютно идеально сформулировано»
— Дети беженцев могут получить образование, поступить в вузы?
— Все дети всегда имеют право учиться в школе. Могут ли они поступить реально — решается в каждом отдельном случае по-разному. У нас существует проект «Право на образование» именно потому, что не всегда это право можно реализовать. На нем приходится настаивать. Детей без регистрации по месту жительства часто не берут в школы. Хотя 43-я статья Конституции о праве на образование никаких вариантов не дает. Все дети не только имеют право, но и обязаны учиться. Ответственность лежит на родителях или на органах государства. Если вы откроете 2 главу Конституции России, то увидите, что не со всяким правом соотнесена чья-то обязанность. Я всегда привожу в пример старый еврейский анекдот: «Имеет ли право еврейская девушка выйти замуж за Ротшильда? Да, имеет, только надо уговорить жениха». Право на образование у нас абсолютно идеально сформулировано. Например, право на жилище говорит, что нельзя человека выгнать из единственного жилья, но нигде не сказано, что вам обязаны его дать. То же самое с медициной. Но бесплатное образование должно быть обеспечено всем без исключения.
Так и есть, например, в Германии. Там и в университете бесплатно учатся, в отличие от всяких замечательных Америк, где это безумно дорого. Моя знакомая уехала с тремя детьми работать в Германию. Буквально на следующий день, когда она поселилась в доме, ей позвонили и сказали, в какую школу должны ходить ее дети. Более того: ее дети не хотели учить немецкий. Дети свободолюбивые, привыкшие свою свободу добывать в борьбе. Как это говорится? «В борьбе обретешь ты право свое». Дети сказали: «Пусть немцы учат наш язык, а мы их язык учить не хотим». Так им дали какого-то дедушку-волонтера, которого они учили русскому. Параллельно сами выучили немецкий. Детей не стали дожимать, давить. А у нас темпераментных африканцев часто просят забрать из школы. Они несколько более возбудимы, чем в среднем наши дети.
— На ваш взгляд, почему в России в целом такая ситуация с наукой и образованием? Не хочется идеализировать Советский Союз…
— Нет, хочется, когда это того стоит! Хотя ни малейшей ностальгии по нему у меня нет. В Советском Союзе были области естественных наук, которые мы потеряли, и это очень жаль. Мы выплеснули с водой ребенка, это совершенно ясно. Я помню, как приехал Юрий Николаевич Афанасьев (основатель и первый ректор РГГУ. — Ред.) из Соединенных Штатов, пришел к нам на кафедру и сказал: «Мы должны преподавать математику на уровне, близком к американскому». Я спросила: «А что, выше теперь уже нельзя?»
— Нет ощущения, что со стороны властей делается ставка на образование, развитие науки, здравоохранение.
— Конечно, нет. Мы восстанавливаем Советский Союз в территориальном понимании руководства страны.
— Изменится ли это?
— Не знаю. Раньше платили гроши нашей интеллигенции, но ей давали работать. Особенно именно той интеллигенции, которую принято почему-то называть не творческой, а научной. Хотя она самая творческая и есть.
Водоизмещение Ноева ковчега
— Вы окончили мехмат. Какой темой вы занимались?
— Я алгебраист. Защитила диплом по теме «Радикальные свойства топологических колец».
— Тридцать лет вы преподавали высшую математику гуманитариям. Какие курсы вы вели? У вас была своя методика?
— Матанализ, дифференциальные уравнения, теорию вероятностей, статистику. Это было самое интересное, наиболее жизненная вещь. Например, я придумала такой способ преподавать статистику: студенты должны были сами собрать данные, построить гистограмму, сделать гипотезу о распределении и проверить ее. Они были поражены, когда у них получалась гауссиана.
— Жаль, что голоса за «Единую Россию» опровергают Гаусса.
— Да, на этой почве очень возрос интерес к статистике. Она с очевидностью показывает, что голоса в пользу «Единой России» были украдены, и показывает, у кого их забрали. Так что наука опровергает не Гаусса, а честность тех, кто считал голоса. И наблюдателей не надо.
— Вы никогда не хотели заниматься чистой наукой?
— Нет. Я не защитила диссертацию. Вышла замуж, родила ребенка. Нужно было восстанавливаться в аспирантуре, я подумала-подумала и сказала отцу: «Ухожу из аспирантуры, иду работать, рожаю второго ребенка». Тридцать лет я преподавала, защищаясь от всяких поползновений заставить меня защитить диссертацию. Не только потому, что не занималась так уж совсем наукой. Еще и потому, что не хотела карьеры в советском варианте.
— Почему вы решили поступить на мехмат? Вы рассказывали в одном из интервью, что вам легко давалась математика в школе…
— Мне всё не очень тяжело давалось, но математика мне очень нравилась. Знаете, всё началось с того, что отец мне давал всякие хитрые логические задачки. Мне ужасно нравилось их решать.
— Ваш отец был инженер?
— Да. Между прочим, он учился в особой школе: МОПШ — московская образцово-показательная школа. Там учились детки людей, которых потом посадили, и даже некоторых детей потом расстреляли. Там был очень сильный педагогический состав. Математику преподавала Березанская. Вы, наверное, о ней не слышали?
— Нет.
— Был такой задачник Березанской по арифметике. Я еще по нему училась, хотя он уже выходил из употребления, считался слишком сложным. Там нужно было не составить уравнение, которое потом думает за вас, а идти логическим путем. Решение приводило к ответу иногда через двадцать три поставленных вопроса. Перенесение из правой части в левую, приведение подобных слагаемых — вы должны были всё это изложить. Аль-джебра, аль-мукабала… Это совершенно замечательно развивало мозги. Ну, и отец приносил мне книжки с головоломками. Волк, коза и капуста… Мудрецы и колпаки… Это всё классика.
— Перельман.
— Да, «Занимательная арифметика». Вообще Перельман сыграл очень большую роль в моей жизни. Во-первых, привив мне вкус к логике. А во-вторых, он меня немножко отвратил от научного атеизма.
— Серьезно? Расскажите.
— Знаете чем? Там была задача о том, сколько должен был весить ковчег, если бы там действительно было каждой твари по паре. Думаю, что он ее туда запихнул по разнарядке. Идеология должна была присутствовать везде. Тогда я этого не знала, и мне было обидно за Перельмана. Что же, он не понимает, что эта легенда о ковчеге — совершенно из другой философской сферы? Эти мифические сюжеты нельзя воспринимать буквально.
— Сейчас у вас скорее атеистические взгляды?
— Агностические, скорее. Понимаете, мы многого не знаем. Первые опыты с электричеством казались чудом, согласны? Вообще, данное Владимиром Лениным определение — «материя есть объективная реальность, данная нам в ощущении» — совершенно неверно. Излучение не дано нам в ощущении, электромагнитные волны, нас пронизывающие, тоже. Люди тяжело заболевали от радиации, совершенно не понимая и не ощущая ее. Мне не кажется невероятным предположение, что человеческий мозг обладает способностью давать какие-то излучения, которые другой, настроенный на него мозг воспринимает. Короче говоря, есть многое на свете, друзья мои, что недоступно нашим мудрецам.
— Сквозь нас пролетают сейчас тысячи нейтрино…
— Вот, и я об этом.
— Мы часто общаемся с Сергеем Лёзовым…
— Мы с ним познакомились давно, когда шла борьба с антисемитизмом. Оба мы были нееврейскими борцами против дискриминации евреев в Советском Союзе. Хотя я еврейка на четверть.
— У него такой метафизический тезис: небытие победит, никакого бессмертия нет, но надо небытию противостоять. Что вы по этому поводу скажете?
— Мне хотелось бы надеяться, что есть некоторая сила, поддерживающая нас, которая нам тоже не дана в ощущениях, но ощущается в некоторые моменты… В моей жизни происходили некоторые события, которые я не могу рационально объяснить. У меня есть ощущение, что, когда я поступаю хорошо, меня какая-то сила поддерживает. Может быть, это иллюзия, я не знаю, но она невредная. Поэтому я агностик. Что мне определенно чуждо, так это практика «спасения души» хорошими поступками. В этом тоже есть какой-то эгоизм. Спасала тут у нас душу группа верующих, пришлось от их волонтерской помощи отказаться. Мы помогаем людям, стараясь понять их проблемы, их культуру, их стремления. И это, например, дает мне, пафосно говоря, право жить в тех чудовищных обстоятельствах, в которых мы сейчас оказались.
Лекарство от уныния
— Где вы черпаете силы? Ситуация тяжелая. Работаете вы на износ…
— Я всегда отвечаю так. Вы понимаете, что всё кошмарно. У вас есть два варианта: впасть в депрессию или работать. Чтобы продолжать работать, нужно иметь адреналин. Адреналин поступает от нашего государства, причем колоссальными дозами. Какая депрессия, когда тебе в четыре часа утра звонят и говорят: «Нас тридцать человек, мы сидим на вокзале, нас привезли на поезде Симферополь —Москва, сказали, что встретит МЧС, и никого нет».
— А вы ночью не отключаете телефон?
— Звонили на горячую линию нашей сотруднице. Она взяла трубку только в шесть утра. Дальше мы разбудили МЧС. Я написала Москальковой. Она тут же включилась, позвонила мне через три минуты. К двенадцати часам МЧС про них вспомнило. А что делать? Мы не можем повесить на двери табличку: «Комитет закрыт — все ушли в депрессию». Приходят люди, им нужна помощь. Отсюда и силы.
— Сколько сотрудников в комитете? Есть потребность в волонтерах?
— Волонтеров много. Человек пятьдесят, наверное. Некоторый перебор. Они делают переводы, если хорошо знают иностранный язык, сопровождают людей в миграционные органы, собирают деньги, кого-то опекают. Волонтеров достаточно, особенно сейчас, когда у многих есть желание помогать.
— А штат?
— Раньше — около 30 человек. Сейчас больше, человек 80, потому что закрыли «Мемориал»*, юристы сейчас у нас работают. Есть терапевт для взрослых, психолог почти на волонтерских началах, с которым нужно персонально договариваться.
— А психиатрическая помощь?
— Конечно, многие беженцы приезжают в очень возбужденном состоянии, ожидают, что сейчас здесь решатся все их проблемы. Депрессия наступает на втором этапе. Есть люди просто психически больные. У нас был очень агрессивный человек, ругался нецензурно, кидался на сотрудников. Люди начинают отвечать в том же тоне, получается свара. Я даже подписала приказ, что мы больше с ним не работаем. Наложила «мораторий» на месяц. Больше в воспитательных целях. Было несколько таких случаев. Знаете как лечит? Через месяц человек приходит тихий как овечка.
— Поразительно.
— Я расскажу еще одну историю. Однажды к нам пришел беженец с Ближнего Востока. Он был сильно не в себе. Стало ясно, что ему не оказывают врачебную помощь. Еще была газовая атака. Жуткий запах совершенно. Он жил на улице. Мне говорили: «Светлана Алексеевна, вы не жалеете сотрудников, меня тошнит, я здесь находиться не могу». А у меня после ковида почему-то особенно обострилось обоняние. Тем не менее я с ним поговорила и поставила условие: «Если вы идете к психиатру и обязуетесь пить лекарства, то посмотрим, сможем ли работать с вами дальше. Работу психиатра мы оплатим». Через десять дней он пришел и радостно сообщил сотрудникам, что у него снизился уровень агрессии. Мы его переодели, он получил возможность снять комнату в хостеле, вымылся. Заново получил паспорт своей страны благодаря нашим заботам. А дальше вот что. Оказалось, этот беженец знает минимум два европейских языка, свободно говорит по-английски и по-немецки. Он стал давать платные уроки немецкого и фарси. К возмущению наших сотрудников, я ему купила компьютер. Частично мы ему оказали помощь материальную, частично я из личных средств дала деньги, потому что такая большая помощь не предполагается у нас. Он стал выполнять IT-работы. Во всяком случае, он перестал просить деньги.
— Почему он оказался в России?
— Он ЛГБТ. Государство его собиралось судить, а семья хотела лечить. Сейчас он сдал документы на получение временного убежища. Общение с ним я полностью взяла на себя. Он очень активен, болтлив, навязчив. Нездоровый человек. При этом интеллект у него высокий. Такому человеку тоже надо помочь жить в обществе.
«Если бы миллионы вышли на площадь…»
— Завершая нашу беседу… Насколько тяжелая ситуация сейчас, на ваш взгляд?
— Катастрофическая совершенно.
— Что будет дальше?
— Я не знаю. Пока Владимир Владимирович у власти, добра ждать не приходится. Если вдруг кто-нибудь объяснит ему, что если он не хочет остаться Гитлером в истории, то должен сейчас, немедленно что-то изменить. Вся эта риторика о нацизме в Украине не поможет. История этого не примет.
— Есть какие-то шансы?
— Не знаю.
— Вы рассказывали в интервью, что при первой встрече он произвел на вас хорошее впечатление, но оно не оправдалось…
— Этот человек сегодня мне неизвестен. Думаю, он очень изменился с тех пор, как мы с ним виделись. Я думаю, он сейчас поверил в свою миссию, и это чудовищно. Мне кажется, его психологический портрет такой. Это человек со страшными комплексами с детства, который всегда был невысокого мнения о самом себе. Для него это восхождение — неожиданность. Он должен ее как-то объяснить, и он поверил в себя как в человека, имеющего миссию: возродить Советский Союз, любыми способами.
— Мы можем что-то предпринять? Просто делать свое дело?
— Нет, просто делать свое дело недостаточно, конечно. Если бы миллионы вышли на площадь… Но они не выйдут. Говорят, что люди, которые вышли на Красную площадь в 1968 году, спасли нашу честь. Это — замечательные люди, они останутся в истории. Но и на нашей совести и в нашей истории это осталось навсегда.
— Думаю, основная цель нашей беседы — напомнить, что комитет «Гражданское содействие»* существует и функционирует.
— Мы помогаем людям. И не намерены сдаваться.
__________________________________________________________
* Внесены Министерством юстиции РФ в реестр иностранных агентов.
Алексей Огнёв 3.05.2022